Две стороны Луны. Космическая гонка времен холодной войны - Алексей Архипович Леонов
До нас доходила информация, что в Америке тоже набирают пилотов, чтобы совершать полеты за пределы атмосферы по национальной космической программе. Мы читали сообщения в прессе о том, что для программы Меркьюри выбрали семерых астронавтов. Мы понимали, что они опытнее: они старше нас в среднем на 10–15 лет. Но мы утешали себя мыслями о том, что, несмотря на их более значительный опыт, им уже не стать такими же молодыми и полными сил, как мы, и что у нас в запасе еще целых 15 лет.
Дэвид Скотт
Когда NASA выбрало первую группу из семерых астронавтов для программы Меркьюри в апреле 1959 года, помню, как, читая имена и послужные списки этих людей из состава ВВС или флота, я повернулся к одному из приятелей-летчиков, чтобы выразить изумление тем, как они решились выбрать космос.
– Боже мой. Вот и конец их карьерам. Интересно, эти парни понимают вообще, чем займутся?
И примерно то же самое тогда думал почти каждый военный летчик.
В самой ранней фазе американской космической программы не требовались пилоты как таковые. По сути, этих ребят выбрали, чтобы они заняли пассажирские места в капсулах, выводимых в космос теми самыми ракетами, которые, как мы читали, регулярно взрывались. Мы думали, что опытного летчика заставляют усесться на ненадежную ракету, полетом которой он не мог управлять, и полагали, что это не только крайне рискованно, но и жутко досадно. По крайней мере, имея дело с самолетом, ты сам им управляешь, и если что-то пойдет не так, у тебя есть шансы довести его до посадки. А потом, когда они посадили в капсулы на этих ракетах пару обезьян и выстрелили ими в космос, мы не только думали о том, как нулевая сила тяжести действует на живые организмы, но и злорадствовали по поводу того, что ждет первых астронавтов Америки.
– А ты хотел бы полететь куда-нибудь вслед за двумя обезьянами? – спрашивали мы друг друга, и ответ был всегда одинаков:
– Нетушки!
Но дело в том, что мы все еще были сами по себе, а остальной мир – сам по себе. У нас не было телевизора – да если бы он и был, времени его смотреть ни у кого в наших рядах не нашлось бы, – а большинство местных радиостанций вещали по-голландски. И мы даже не представляли, какие страсти бушевали дома вокруг отбора группы первых астронавтов, которая позже стала известна как «Первая семерка»[24]. Ажиотаж в прессе и на телевидении, который вызывал каждый шаг астронавтов после их первой пресс-конференции, тоже прошел мимо нас. Основным источником информации оставалась газета Stars and Stripes, так что, полагаю, у нас сложился довольно узкий взгляд на мир.
По субботним вечерам в кинозале мы смотрели хроники RKO[25], которые крутили перед основным сеансом. Помню, там показывали и «кухонные дебаты» Хрущёва с вице-президентом Ричардом Никсоном о сравнительных достоинствах американских и советских стиральных машин. Это случилось на выставке в Москве, где летом 1959 года демонстрировался американский стиль жизни[26], и, по сути, стало маленькой попыткой обоих деятелей снизить политическую напряженность между СССР и США в условиях углубляющейся холодной войны.
В следующем году, однако, Советы сбили один из наших высотных самолетов-разведчиков U-2, взяли в плен его пилота, сотрудника ЦРУ Гэри Пауэрса, и начали над ним суд. Сперва было не очень понятно, что это вообще за человек. Еще меньше у нас тогда говорили об операциях, проводимых ЦРУ. Даже мы, дислоцированные в Европе военные пилоты, мало что знали об U-2. Нам просто приказывали: если увидим странный самолет, который движется через наш сектор контроля, не обращать на него внимания, потому что он засекреченный. Просидев в советской тюрьме два года из десяти, к которым его приговорили, Пауэрса освободили в обмен на осужденного советского шпиона Рудольфа Абеля. Все это позорное дело вызвало серьезный международный дипломатический скандал. Вновь все надежды снизить напряжение между двумя мировыми сверхдержавами пошли прахом.
Но даже инцидент с Гэри Пауэрсом не очень ярко светился на моем радаре. Меня куда больше заботило, как бы взобраться на следующую ступеньку моей летной карьеры. И я четко осознавал, какая это ступенька. Я стремился попасть в школу летчиков-испытателей, и, насколько знал, самой лучшей была школа на авиабазе Эдвардс в Калифорнии, где жил и работал величайший летчик-испытатель всех времен, легендарный Чак Йегер.
Это происходило намного раньше, чем Йегера обессмертил писатель Том Вулф в классической книге «Парни что надо»[27], но он и без того уже был легендой. Йегер занимал верхнюю ступеньку иерархической пирамиды пилотов-испытателей, на его месте хотели бы побывать все. Он завоевал место в истории, став первым в мире пилотом, преодолевшим звуковой барьер, один мах, на ракетоплане X-1 в 1947 году. Пока ударная волна от воздуха, вспоротого его самолетом, не разнеслась в тот день громовым эхом над калифорнийской Высокой пустыней[28], многие боялись, что летательный аппарат может разрушиться под давлением и нагрузками от сопротивления атмосферы на сверхзвуковых скоростях. Летчики-испытатели гибли, пытаясь разогнать самолеты быстрее отметки в один мах. И пока Чак Йегер не превысил эту скорость, звуковой барьер считался непреодолимой преградой, за которую никто не может проникнуть и вернуться обратно живым. Йегер открыл целую эпоху сверхзвуковых полетов, сломав это табу. Задолго до того, как русские запустили маленький серебристый спутник в космос, мы уже летали на сверхзвуке. И, насколько мне известно, это был куда более значительный прорыв в технологической гонке холодной войны.
Прежде чем пытаться попасть в школу летчиков-испытателей, как мне посоветовали в ВВС, сперва следовало бы получить ученую степень в области аэронавтики. Поэтому, все еще продолжая службу в Европе, я подал заявление в самое лучшее техническое учебное заведение нашей страны – Массачусетский технологический институт (MIT[29]), и меня приняли.
Когда мы с Лартон вернулись в Штаты, шел уже 1960 год, и Джон Ф. Кеннеди баллотировался в президенты. Страна стояла на пороге громадных изменений и социальных потрясений. Движение за гражданские права набирало силу в
