Мария Романова - Воспоминания великой княжны. Страницы жизни кузины Николая II. 1890–1918

Нам с Дмитрием удалось увести тетю в ее комнаты. Ослабев, она упала в кресло. Ее глаза были сухи; их взгляд был неподвижен; она глядела в пустоту и ничего не говорила. Через некоторое время она поднялась, с лихорадочной поспешностью потребовала бумагу и написала телеграммы всем членам семьи, начиная с императора. Пока она писала, выражение ее лица не менялось. Время от времени она вставала, напряженно ходила по комнате, затем вновь садилась за свой письменный стол. Приходили и уходили люди. Она смотрела на них и, казалось, ничего не видела.

По всему дворцу люди ходили бесшумно и говорили шепотом. Наступил вечер, но света не зажигали. Сумеречный полусвет заполнял комнаты.

Несколько раз тетя справлялась о кучере, который вез моего дядю. Он лежал в больнице и был безнадежен: тело его было разорвано той же бомбой, которая убила моего дядю. Ближе к шести часам вечера тетя Элла сама пошла навестить раненого и, чтобы не лишать его мужества видом траурной одежды, не сменила того самого нарядного голубого платья, которое носила весь день.

Более того, когда кучер спросил о моем дяде, у нее хватило мужества с улыбкой ответить ему, что сам великий князь и послал ее к нему. Той ночью бедняга тихо скончался.

В течение всех этих горестных дней моя тетя являла собой пример почти непостижимого героизма; никто не мог понять, откуда у нее силы, чтобы перенести это несчастье. Всегда замкнутая, теперь она замкнулась еще больше. Только глаза и иногда измученное выражение лица выдавали ее страдание. С энергией, которая особенно поражала после долгих лет почти полной пассивности, она взвалила на себя все неприятные дела.

В тот первый вечер нашего траура мы с Дмитрием, совершенно измученные, все еще ощущали необходимость поговорить, обменяться впечатлениями. Мы медленно ходили по нашей комнате для занятий и шепотом разговаривали. Комната была погружена во мрак; на улицы спустилась ночь; высокая колокольня Ивана Великого выглядела черным стержнем на фоне неба. Бастионы и крыши казались голубыми от снега. Со всех сторон поднимались тяжелые шапки куполов. На древние стены Кремля снова снизошло спокойствие веков.

Между нами воцарилось молчание. Не говоря ни слова, мы с Дмитрием пристально смотрели из одного окна на спокойный город. Ничто не изменилось; самые ужасные события в жизни людей – что они значили? Всему был предопределен свой конец. Что будет с нами в будущем? Оно будет другим. Но каким?.. «Как ты думаешь, – спросил Дмитрий из темноты, – будем ли мы… счастливее?»

Позвали обедать. Я поразилась, обнаружив, что заведенный порядок не нарушен. Вид накрытого стола, на котором все предметы были расставлены как обычно, немного шокировал.

Тетя Элла ничего не ела; она просто вошла в комнату перед концом трапезы и села за стол с нами. Она все еще была одета в то самое голубое платье. При виде ее бледного измученного лица нам стало совестно что-либо есть.

Она сказала, что собирается провести ночь в моей комнате, ей не хотелось оставаться одной в своих апартаментах на первом этаже. Перед тем как отправить Дмитрия спать, она попросила нас помолиться вместе с ней, и мы все вместе стали на колени, все трое.

Долгое время мы лежали без сна, тетя и я, и разговаривали о дяде. Понемногу она смягчилась. Жесткая броня стойкости, которой она так долго окружала себя, поддалась. В конце концов она совершенно дала волю чувствам и заплакала.

Я быстро заснула мертвым сном. Не знаю, спала ли она, но когда я проснулась, ее в комнате не было.

Ночью останки моего дяди поместили в гроб, который покоился на возвышении, задрапированном в черное. По православным канонам этот гроб должен был оставаться открытым до похорон, но раздробленное лицо и руки дяди были скрыты от взоров, а остальные части тела покрыты большим куском парчи, обшитым золотым галуном.

По четырем углам этого возвышения стояли в положении «смирно» часовые, и весь день проходили богослужения. Утром и вечером мы ходили читать молитвы, а наша тетя часто часами стояла на коленях у гроба. Теперь она говорила мало и казалась погруженной в печальное забытье. Порой случалось так, что богослужение заканчивалось, а она оставалась на том же месте, не осознавая этого, не видя, что происходит вокруг нее. Тогда, как можно мягче, я брала ее за руку. Она вздрагивала, как от удара, и ее невидящий взгляд останавливался на мне, трагический и измученный.

Тем не менее она находила в себе силы думать обо всем, и особенно о нас с Дмитрием. Она постоянно старалась найти нас днем и держала при себе столько, сколько могла. Ее обращение с нами совершенно изменилось, как будто она впервые заглянула в наши души. Эти горестные недели сблизили нас, и мы вели долгие разговоры, полные такой доверительности, какой мы никогда не знали раньше.

Однажды она призналась мне, что очень страдала из-за любви мужа к нам, особенно после того, как мы с Дмитрием стали жить в их доме в Москве. Она признала свою вину в том, что была резка и несправедлива по отношению к нам, что было порождением ревности, и намеревалась теперь все исправить, испытывая особую привязанность к моему брату, который был любимцем дяди. Их связывали узы настоящей любви до того самого дня, когда события разлучили их навсегда.

Что касается меня, то я всегда оставалась немного в стороне, и не могу сказать, была ли то моя вина или тети.

Тетя пребывала в те дни выше всех мирских забот; она была отстраненной, и за исключением того, что она считала своим долгом, выглядела безразличной ко всему происходящему вокруг. Некоторые ее поступки были так далеки от мирских соображений, что казались непредсказуемыми и – на взгляд тех, кто не очень хорошо ее знал, – безумными.

На следующий день после убийства она уехала в карете, задрапированной в черное, и не возвращалась долгое время. Она ездила в тюрьму, чтобы увидеть убийцу! Это повергло администрацию тюрьмы в полнейшее смятение; ничего подобного еще ни разу не было.

И по сей день никто не знает, что произошло между моей тетей и убийцей ее мужа. Она настояла на том, чтобы поговорить с ним наедине. Я полагаю, что ею двигало христианское самопожертвование, но по городу циркулировало бесчисленное множество других версий этой беседы. Отголоски этих выдумок достигли ушей арестанта. Уязвленный словами, которые ему приписывали, он написал моей тете оскорбительное письмо. Разумеется, ей его не доставили.

Несмотря на определенную долю восхищения, вызванного таким экзальтированным поступком, мы с братом принадлежали к поколению, которое было слишком рациональным, чтобы верить в полезность такого жеста. Анархисты в этот период были безумцами и фанатиками, полностью убежденными в справедливости и законности своих преступлений; разыгрывая из себя героев, они не нуждались в помощи и прощении, и уж конечно же не от жен своих жертв.