Стивен Фрай - Хроники Фрая

Многие люди, и в особенности, я думаю, молодые, попадая туда, обнаруживают вокруг сплошное притворство и лицедейство. Шагая в разгар триместра по кембриджской Тринити-стрит, они сталкиваются с молодыми мужчинами и женщинами, которых очень легко назвать сознательными позерами и актерствующими полудурками. О, они-то полагают себя бог весть какими интеллектуалами; самыми что ни на есть персонажами «Возвращения в Брайд-схед»; la crème de la crème.[35] Вы только взгляните, как они катят по мощеным улочкам на велосипедах — скрестив руки на груди, слишком возвышенные, чтобы даже прикасаться к рулю. Посмотрите, как выступают по тротуарам, уткнувшись носами в книги. Обратите внимание, как шарфы облекают их шеи. Как же тут не восторгнуться. И послушайте их голоса — растягивающие слова голоса выпускников частных школ. Или, еще того хуже, послушайте их поддельный уличный выговор. Что они о себе возомнили, нет, что они, мать их туда, о себе, мать их сюда, возомнили? Перебить бы их, долбаков, всех до единого.

Да. Вот именно. Но представьте себе на миг, что на деле эти самоуверенные мудацкие позеры суть не более чем молодые мужчины и женщины, которые и чувствуют, и живут точь-в-точь как все прочие, как вы и я. Представьте, что они точно так же испуганы, не уверены в себе, глуповаты и полны надежд, как мы с вами. Представьте, что чувство презрения и неприязнь, каковые они вам мгновенно внушают, куда больше говорит о вас, чем о них. А затем представьте и еще кое-что. Представьте, что почти каждый студент, только-только приехавший в такой город, как Кембридж, ощущает совершенно такие же неприязнь, недоверие и страх, глядя на спокойных, уверенных в себе второ— и третьекурсников, которые так и кишат вокруг со всем их победительным спокойствием и выражением превосходства, апломба либо избранности на физиономиях. Представьте, что и этим беднягам тоже приходится компенсировать нервное ощущение собственной неполноценности, делая вид, будто они видят эту публику насквозь, уверяя себя в том, что те, кто их окружает, — жалкие позеры. И наконец, представьте себе, что, сами того не заметив, они непонятным образом становятся в этом городе своими, приживаются настолько, что сторонний наблюдатель именно в них-то высокомерных дрочил и усматривает. Между тем как внутренне они все еще подергиваются и съеживаются, точно посыпанные солью улитки. Я знаю это, потому что сам был таким, да и вы бы такими стали.

Да, верно, я был стипендиатом. Верно, был старше других первокурсников. Верно и то, что я обладал большим, чем почти у всех прочих студентов, опытом жизни в «настоящем мире» (что бы сие выражение предположительно ни означало). Верно, что, в отличие от удивительного числа поступивших в университет молодых людей, я давно привык к жизни вдали от дома — в первую мою школу-интернат меня отправили в возрасте семи лет. Верно также, что манеры я имел самоуверенные, а голос глубокий и звучный, создававший впечатление, будто я совершенно такая же неотъемлемая принадлежность здешних мест, какой являются деревянные панели, коротко подстриженные лужайки и привратники в котелках. Все это я признаю, однако мне важно, чтобы вы тем не менее поняли, до чего я был внутренне перепуган. Понимаете, я жил в судорожном страхе разоблачения, которое могло произойти в любую минуту. Нет, не статус отбывающего испытательный срок преступника желал я сохранить в тайне, не мое прошлое вора, лжеца, фальсификатора и заключенного. Это все, полагал я, более чем пригодно для обнародования, равно как и моя сексуальная ориентация, этническая принадлежность и прочее в том же роде. Нет, ужас, владевший мной в первые кембриджские недели, был связан исключительно с моим интеллектуальным правом учиться в таком университете. Я боялся, что кто-нибудь подойдет ко мне и спросит — перед целой толпой насмешливых свидетелей, — что я думаю о Лермонтове, или о теории суперструн, или о категорических императивах Канта. Я мог бы, конечно, прибегнуть к обычным моим уверткам и хитростям, однако здесь, в Кембридже, подобного рода приемчики наверняка не произвели бы на беспощадного и (в воображении моем) злобно ликующего допросчика никакого впечатления. Он просто смерил бы меня сверлящим взглядом и резким, подрагивающим от глумливости голосом осведомился: «Простите, но вам хотя бы известно, кто такой Лермонтов?» Или Рильке, или Хайек, или Соссюр — да мало ли на свете имен, незнание коих могло мигом обнаружить всю поверхностность моего так называемого образования.

К тому же в любую минуту могло выясниться, что и стипендию я получил не по заслугам, что кто-то напутал с экзаменационными работами, лишив некоего неудачливого гения по имени Саймон Фрей или Стивен Прай заслуженной им награды. Тут же начнется безжалостное публичное расследование, и оно покажет, что я — туповатый самозванец, которому не место в серьезном университете. Я мог даже в подробностях вообразить церемонию, в ходе которой меня официально вышвырнут из ворот колледжа, и я повлачусь восвояси под свист и язвительные выкрики. Такое заведение, как Кембридж, предназначено для других людей — для своих, для членов клуба, для избранных — для них.

Вы вправе думать, что я преувеличиваю, — возможно, так оно и есть. Но не более чем на пять процентов. Все эти мысли действительно вертелись в моей голове, я действительно боялся, что нет у меня никаких прав числиться первокурсником Кембриджа и что эта истина в скором времени станет очевидной — вместе с моей академической и интеллектуальной ущербностью, которые покажут, что зачисления в университет я был решительным образом не достоин.

Частично причина этих мыслей и чувств состояла в том, что я держался о Кембридже мнения гораздо более высокого, чем большинство студентов. Я верил в него всей душой. Я боготворил его. Я отдавал ему предпочтение перед Оксфордом, да и любым другим университетом, потому что… потому… о господи, объяснить это, не показавшись до жути манерным, попросту невозможно.

В ту пору любимейшим моим писателем двадцатого века был Э. М. Форстер. Я преклонялся перед ним, перед Дж. Э. Муром, перед «Кембриджскими апостолами» и их блумсберийскими спутниками Голдсуорти Лоузом Дикинсоном и Литтоном Стрейчи, равно как и перед более светозарными планетами этой системы — Бертраном Расселом, Джоном Мейнардом Кейнсом и Людвигом Витгенштейном. И в особенности обожал отстаиваемый Форстером культ личных отношений. Его убежденность в том, что дружба, теплота и честность в отношениях между людьми куда важнее любого «движения» и любой системы верований, была для меня идеалом — и практическим, и романтическим.