Людмила Штерн - Поэт без пьедестала: Воспоминания об Иосифе Бродском

Гале в день рождения в память об этих годах,

когда все прекрасно, в память обо мне.

Жене – как всегда.

Я буду любить вас обоих всю жизнь.

И. Бродский

Галя, тебе – более чем кому-либо – принадлежит

это – – – – >

На следующей странице титульный лист с названием ШЕСТВИЕ.

И тут мне хочется сказать два слова о распространенном мнении об Осиной неоправданной резкости, неуступчивости и задиристости. Это и правда, и не правда. С друзьями, которых Иосиф безоговорочно любил, он обращался бережно, и неизменно был мягок и нежен. Галя Наринская и Женя Рейн были в числе таких людей.

Галя была моей самой близкой подругой. Уезжая в эмиграцию, я составила список друзей, с которыми будет мучительней всего расставаться. Галя в этом списке значилась под номером три.

Женя привез ее из Москвы и познакомил нас на каком-то мероприятии в Доме писателей. Я была необратимо беременна, круглая как бублик, с оплывшим лицом и опухшими ногами. Вид черноокой красавицы с идеальной фигурой, в элегантном терракотовом платье, в туфлях на немыслимых шпильках, с длинной сигаретой меж тонких пальцев, сокрушил меня. Витя потом рассказывал, что я даже пожелтела от злости. Я ледяным тоном поздоровалась и «перестала ее замечать». А в душе поклялась использовать весь арсенал яда, чтобы от «столичной штучки» камня на камне не осталось. За мной такая способность числилась.

Из Дома писателей мы возвращались в одном троллейбусе и сидели рядом. Мужчины висели над нами. Я надулась как мышь на крупу, готовясь люто ее возненавидеть. И тут Галя обласкала меня взглядом бездонных агатовых глаз: «Я столько хорошего слышала о вас от Жени и так рада, что мы наконец познакомились, – сказала она. – У меня в Ленинграде никого нет... А к вам я сразу почувствовала доверие... Очень надеюсь, что мы подружимся».

Как говорится в народе, «хоть стой, хоть падай». Ядовитая кобра расчувствовалась, свернулась у ее ног как котенок и... полюбила на всю жизнь.

Бог наградил Галю Наринскую умом, красотой, легким характером, безграничным обаянием, чувством юмора, и безупречным литературным вкусом. Ее доброта и невозмутимость создавали вокруг «зону успокоения».

Галя окончила, неизвестно зачем, Нефтяной институт и потрудилась на этом поприще около года. Где-то хранится у меня умилительная фотография – Наринская в шахте, в шахтерской каске с фонарем на лбу.

Впрочем, этот облик был для нее нетипичен. Я вижу ее на кухне, в узких джинсах, нога за ногу, сложена как богиня, сигарета во рту. На столе среди груды тарелок – английский роман, а напротив – с горящим глазом и стихом в руке – один из певцов «волшебного ахматовского хора».

В начале шестидесятых, как написал Рейнам Бродский, «все было прекрасно». Галя с Женей выглядели счастливой парой. В отличие от Наймана с Эрой, между которыми никогда гармонии не наблюдалось. Впрочем, в какой-то момент времени и Галя с Рейном, и Найман с Эрой разошлись. Найман обрел счастье, уведя Галю Наринскую от самого близкого своего друга Жени Рейна.

Иосиф Бродский, будучи старомодным моралистом (разумеется, не по отношению к себе), это перемещение строго осудил и даже временно порвал с Найманом дружеские отношения. Позже они восстановились, но прежнего безоблачного доверия уже не было никогда.

...Домашний воздух был насыщен поэзией. Кто только не выступал у нас дома с чтением стихов. В конце 50-х – начале 60-х невероятно популярным ленинградским поэтом был Глеб Горбовский. Песни на его стихи считались «народными» и распевались в геологических экспедициях, «на картошке», на студенческих вечеринках – в общем, везде, где собиралось больше трех человек в возрастном диапазоне от семнадцати до тридцати лет. Даже сейчас, сорок лет спустя, разбуди меня среди ночи – и я вдохновенно исполню «Фонарики ночные», «У помещенья “Пиво-Воды”», «Ах вы, груди!» и «На диване».

Вспоминается один из наших домашних вечеров, героем которого был Глеб Горбовский. Народ уже собрался, когда явились Бродский, Рейн, Горбовский и неизвестный московский поэт, по словам Рейна, «гений чистой воды». Об их приходе Нуля известила так: «Приперлись Женька с Оськой и двумя поддавшими мужиками».

Первым вызвался читать Горбовский. Свернутые в трубочку стихи торчали у него из кармана. Глеб вытащил трубочку, и листки веером рассыпались по полу. Он сделал было попытку их собрать, но ноги его не держали. Мы почтительно усадили его в кресло, собрали стихи и вернули поэту. Он прокашлялся, но не смог связать ни одного лыка. Тогда, со словами «Давай ты», он протянул свиток Рейну. Женя начал читать... Некоторые стихи помню до сих пор.

Божьих пташек непонятный лепет.Клетка жизни. Семечки любви.Нет, с небес, как овдовевший лебедь,я не кинусь камнем – не зови...До свиданья, старые калоши,мне обидно, если вы – насквозь,если вы, отяжелев под ношей,иногда затопаете врозь.Неизбежно звонкие долиныпрорастут железною травой.Пито все, помимо гуталина:от тоски и до воды живой.Все постыло, даже то, что мило.До свиданья, рожицы страниц!Не вино мне сердце истомило, —лепет непонятный божьих птиц.

А стихотворение «Скука» достойно, как мне тогда казалось, стать гимном многих наших современников.

Боюсь скуки... Боюсь скуки.Я от скуки могу убить.Я от скуки податливей суки:бомбу в руки – стану бомбить,лом попался – рельсу выбью,поезд с мясом сброшу с моста!Я от скуки кровь твою выпью,девочка, розовая красота...Скука, скука. Съем человека,перережу в квартире свет.Я – сынок двадцатого века.Я – садовник его клевет,пахарь трупов, пекарь насилий,виночерпий глубоких слез.Я от скуки делаюсь синим,как от газа! Скука – наркоз.Сплю. Садятся мухи. Жалят.Скучно так, что... слышно!Как пение...Расстреляйте меня, пожалуйста,это я прошу, поколение.

Стихи были прекрасны, и все искренне восхищались. Особенно Горбовский. Он то и дело всплескивал руками, обводил слушателей затуманенным взором и восклицал: «Ни хрена себе! Во даю! Ничего это я дал, а? Не слабо!»

Московский гений выразил свой восторг фонтаном искристого мата. Глеб встрепенулся: «Какого хера ты материшься в приличном доме? Тут же, бля, мебель, картины, пожилая дама, – показал он на маму пальцем. – А ну-ка, Оська, Женька, гоните его к ... матери!»