Иван Миронов - Замурованные. Хроники Кремлёвского централа

В тюрьме Шер вел список всех своих сокамерников, делая соответствующие пометки против тех фамилий, которые, по его мнению, представляли коммерческий или административный интерес. В свободные от суда будни Славу регулярно дергали к операм, из встреч с которыми он даже не делал особого секрета. Близость к оперчасти и незаурядные сценические способности позволили Шеру заинвалидить свою тюремную медкарту, согласно которой ему полагались яйца и каши, а с воли разрешалось принимать отварную курицу. Кроме того, Славе по медпредписанию нельзя было поднимать больше трех кило веса.

Во время каждодневного вечернего обхода Шер минимум минут на двадцать задерживал дежурного врача, жалуясь на несуществующие болячки, на судьбу и злых мусоров. Равнодушно выслушав порядком надоевший монолог, дежурный врач, позевывая в кормушку, насыпал еврею тяжелую горсть «колес». Тут же преследуемый уже рефлекторным вопросом Шера: «Доктор, дайте еще донормил, не могу спать», лепила, вздыхая, передавал пару маленьких прямоугольных сонников и радостно захлопывал железное окошко. Все жалостливо выцыганенные лекарства Слава складывал в пластиковую банку из-под майонеза. Таблетки Шер не принимал принципиально.

На следующий день после заезда в 601-ю случился шмон. Все вещи следовало вытащить из хаты и занести в смотровую, где сумки вытряхивались, вещи прозванивались, арестантов раздевали донага, заставляя выполнить несколько приседаний, дабы исключить возможность сокрытия запрещенных предметов в прямой кишке и между ягодиц.

— Вещи выносим! — вторично потребовал молодой капитан от Шера, который продолжал неспешно вычесывать волосы перед зеркалом.

— Мне больше трех килограммов нельзя поднимать. Боюсь даже матрас не осилить.

— Вещи собираем и выходим! — побагровел капитан.

— Старшой, вызывай врача, что-то сердце прихватило. Как бы не инфаркт, — мошенник схватился за грудь, не выпуская из руки расческу. — Тебе русским языком говорят, запрещено тяжести поднимать и нервничать запрещено, у меня эта, как ее, ишемия.

— Врача вызови, — рыкнул капитан пузатому сержанту.

Через пару минут подтянулась Наталья, немолодая врачиха с каштановым каре, водянистыми глазами и стянутой дешевыми кремами кожей. Пошептавшись с капитаном, Наташа отошла на обочину продола, чтобы наблюдать за «тяжело больным».

— Пусть сокамерники вам помогут, — предложил компромисс вертухай.

— Они не понесут, они не нанимались, — улыбнулся Слава. — Вам надо, вы и тащите, только аккуратней. У меня одна куртка дороже, чем твоя почка, причем обе.

— Ладно, — злобно отмахнулся старшой. — Свои вещи оставьте в камере.

И пока мы с Сухарем в две ходки перетаскивали свои баулы, Слава с полотенцем и зубной пастой — все, что он смог поднять, — дожидался нас в смотровой.

Шер пошел на личный обыск первым, а нас с Мишей закрыли в стакане. Через вентиляционную сетку над дверью доносился диалог Славы со шмонщиками.

— Фамилия, имя, отчество? — раздраженно бурчал капитан.

— Шер Вячеслав Игоревич.

— Гаспль, а не Шер, — одернул вертухай.

— Моя фамилия Шер, — ласково уточнил еврей, подчеркнутым спокойствием разрушая психику капитана.

— Раздевайтесь, — заскрипел мусор. — Трусы снимаем…

— Гражданин начальник, вы хотите посмотреть?

— Посмотррр…

— Позвольте уточнить, это интерес служебный или личный? Если личный, смотреть смотри, только не трогай… А можно я только вам покажу, а то я стесняюсь… Ой, молодой человек, вы покраснели. Право, не стоит! Поверьте мне, старику, что созерцательный гомосексуализм вещь вполне нормальная. Кроме того, ни в коем случае нельзя сублимировать в себе свои половые отклонения, ибо это может привести к нервным заболеваниям, псориазу и энурезу. Вы, гражданин начальник, по ночам не ссытесь?

— Что?! — просопел вертухай под стоны сдерживаемого смеха своих нижестоящих сослуживцев.

— Бедный мальчик! Еще столь юный, а уже засматриваетесь на старую мужскую плоть.

— Здесь пишите: претензий не имею, число, подпись, расшифровка, — еле слышно шипел вертухай.

— Так я не понял, вы что, смотреть не будете?

— Давай следующего! — с трудом выдавил капитан.

Меня и Сухарева досматривали формально. Боясь встретиться со мной взглядом, старшой бубнил под нос перечень представленных вещей, а толстый сержант с утрамбованной в куриную гузку улыбкой вносил его в протокол. Интерес к раздеванию у капитана в этот раз оборвался уже на штанах…

Как-то Слава вернулся из суда необыкновенно взбудораженный.

— Я этого Моторико, суку, уничтожу! — ревел Шер. — Такое про меня городить! Мол, я его заставлял, принуждал, угрожал!..

— Да не переживай ты, Слав, — лениво усмехнулся с верхней шконки Сухарь.

— Обидно, Миша! — развел руками Шер. — Ладно, я бы за свое страдал. Сделайте красиво, возьмите на факте. Не можете, пошли на… А то нашли двух замусоренных… Моторико с Валивачом, которые, чтоб с прожарки сорваться, еще и меня грузят.

— Разборчивей надо быть с кадрами.

— Нет, ну если Моторико дебил, пусть он и сидит. Дуракам на воле делать нечего. А я-то за что?

— Был у нас тоже Вася один, Лешей звали, — риторический вопрос мошенника Сухарь оставил без внимания. — Блатной-заводной, носки, постельное белье не стирает, сразу выкидывает. Живет — газует. В оконцовке додумался до того, что решил вроде как лохам впарить партию мела под видом героина. И так удачно угадал: менты контрольную закупку проводили. Короче, я подробностей не знаю. Но как получилось: мусора поняли, что лопухнулись, и решили отомстить. Через несколько дней Лешу приняли, засунули ему в шорты тэтэху и чек с гердосом и оформили по 222-й и 228-й. Леша как-то за деньги договорился на суд ходить по подписке, а перед приговором очконул и ударился в бега. В итоге, нашли его в Казахстане, дали восемь лет общего и отправили на зону в Ярославль. Оттуда звонит мне: «Здорово, братан! Я здесь банно-прачечным комбинатом заведую». Я говорю: «В козлах ходишь, шерсть дремучая[8]?! Твой братан за Амуром желуди роет. Цифры[9] забудь и сам потеряйся».

В конце февраля Сухаря забрали из хаты, как позже выяснилось, его отправили на Пресненский централ.

Первое марта, первый день весны. Хотя еще зябко, и воздух, скользящий сквозь оконные щели, пронизан морозной серостью, но в душе уже хлюпает капель, сверкают лужи вчерашнего снега, сердце лениво щурится вырвавшемуся на свободу солнышку. Безумно хочется на волю, ненавидишь тюрьму, захлебываешься желчью зависти к невидящим казематных стен. Как же охота домой, как же боишься свежего солнца, обжигающего своей недоступностью, освещающего в тюремных потемках всю безнадежность твоего положения, тоску, грусть и одиночество, растворенные зимними сумерками…