Родион Нахапетов - Влюбленный

— Как хорошо! — говорила бабушка, любуясь заводью. — Настоящий рай!

Я уверен, что этот рай приютил и моих несчастных котят.

Колька был моим верным другом. Самой большой забавой для нас было волочить друг друга по пыли. Один садился в жестяное корыто, а другой впрягался, как лошадь, и тянул. От вздымавшейся пыли физиономии делались такими грязными, что к вечеру нас можно было принять за шахтеров — близнецов.

К вечеру…

Тихие, безмятежные сельские вечера… Закрою глаза и вижу, как возвращается с пастбища наша корова Машка. Вот она останавливается у калитки и мычит. Бабушка со вздохом поднимается с дверной приступки и, зажав в руке лозинку, загоняет Машку во двор. Я остаюсь сидеть, созерцая опускающиеся сумерки. Если бы кому‑нибудь пришло в голову сделать стереофоническую запись сельского вечера, я бы заплатил за нее большие деньги. Мычанье коров, цикады, щелчки пастушьего кнута, поскрипывание ворот, собачий лай — эта пасторальная идиллия действует на меня лучше всякой валерианы. Но это не всё. Есть еще запахи.

Мои дядья привезли целую арбу свежескошенного сена и раскидали по двору для просушки. Я хожу босыми ногами по мягкому, пахучему ковру. Собрать бы этот травяной дух и загнать в бутылку. А потом, посреди лютой зимы, откупорить!

А запах парного молока? Или выпеченного хлеба? А вкус? Как воссоздать на бумаге похрустывание крепкой хлебной корочки и горячее, слегка влажное дыхание разломленного каравая, только что вынутого из печи?

Но и это не всё.

Есть нечто, забравшееся в подсознание. Это чувство покоя, умиротворения, уверенность, что с тобой ничего не случится.

Все семейство в сборе. Поужинав, дядья (одному девятнадцать, другому двадцать один) выходят во двор — размять кости. Тем временем бабушка и тетя Нюся принимаются готовить во дворе общую постель — раскладывают одеяла, простыни и подушки поверх сена, разморенного за день и бьющего в нос густым, настоенным запахом полевых трав. На правах ребенка я пользуюсь всеми привилегиями и первым забираюсь под одеяло. Постепенно укладываются все: бабушка, две ее дочери и два сына. Я лежу посредине, надежно защищенный с двух сторон взрослыми. Дядья и тети о чем‑то беседуют, а я, уставившись в звездное небо, просто лежу.

Бабушка была верующей и часто заводила разговор о Боге.

— Нельзя делать плохое. Господь все видит. Украдешь или обманешь, думаешь, сделал тихонько — тихонько, никто не узнает, ан нет: Богу все известно.

— Бог когда‑нибудь спит, бабуль? — спрашиваю.

— Никогда.

— А где он? Почему его не видно?

— Потому что люди слепые.

— А раньше ты говорила, что Бог на небе…

— На небе, на небе, где ж еще?

— Значит, летчики его видят.

— Может, и видят… — уклончиво отвечает бабушка и, зевнув, крестит рот.

— Я хочу быть летчиком.

— Вырастешь — будешь. Спи.

— Я тогда прилечу к тебе и сброшу посылку. А, бабуль? Вот обрадуешься…

Я поворачиваю голову к бабушке, но она уже спит.

Когда мне было полтора года, бабушка впервые отвела меня в ближайшую церковь, километрах в семи от Скалеватки. Имени Родина в святках, естественно, не было, поэтому меня окрестили Георгием.

Бабушка водила меня в церковь регулярно. Дорога была дальняя и занимала не менее двух часов, но мне всегда нравились эти далекие походы. Прямо за нашей хатой, крайней в селе, открывались чудесные холмистые горизонты. Сначала мы шли по большой дороге, затем сворачивали на тропу, зигзагами спускавшуюся к Ингульцу, какое‑то время шли вдоль реки, находили мелководье и переходили речку вброд. Потом отдыхали у тихой (райской) заводи, под цветущими кустами паслена. Отдохнув, шли дальше.

Бабушка ходила в церковь в своей самой нарядной одежде: в черной юбке, серой кофточке и белом платочке.

По другую сторону Ингульца совсем не райский пейзаж, криворожский. Добыча железной руды велась в Кривом Роге открытым способом, поэтому город существовал как придаток к унылым карьерам, по сторонам которых громоздились отвалы пустой руды. Земля то и дело содрогалась от мощных взрывов.

— Они уже у Ингульца взрывают, — как‑то заметила бабушка. — Так и до Скалеватки доберутся.

— А зачем они взрывают, бабуль? — спрашиваю.

— Раздробляют породу. Потом экскаваторы понаедут, самосвалы. Да…

Бабушка вздыхает и останавливается. Я тоже останавливаюсь.

— Иди вперед, — говорит бабушка и слегка приподнимает длинную юбку. — Не смотри на меня.

Я иду дальше, невольно прислушиваясь к слабому звуку струйки, падающей на каменистую тропинку. Бабушка меня нагоняет, просит прибавить шаг. Я знаю: еще немного — и мы на месте.

В пять лет мама увезла меня с собой. Целый год я прожил с нею в каком‑то незнакомом, большом и скучном селе, где мама работала учительницей. Однажды вечером мама решила куда‑то пойти.

— Я приду поздно, — сказала она. — Съешь яблоко — и спать.

— Я не хочу один! — вскричал я. — Я боюсь!

— Закройся изнутри на крючок. Постучу — откроешь.

— А что, если это будешь не ты?

— Кто ж еще? Злой волк? — засмеялась мама и поцеловала меня. Она не раз рассказывала мне сказку о Красной Шапочке. — Красная Шапочка, сынок, не успела предупредить бабушку. А я тебе дам сигнал.

— Как?

— Дай ножку.

Мама достала бечевку, привязала один конец к моему большому пальцу, другой конец унесла за дверь. Вернулась и сказала:

— Тсс… Я спрятала конец веревки в таком месте, что никто не найдет. Дерну с улицы за палец, знай — это мама.

Наступила ночь, полная страхов.

Фитиль керосиновой лампы обгорел и стал потрескивать и мигать, отбрасывая на неровную стену причудливые тени. Ветер со скрипом раскачивал деревья и стучал в окно сухой веткой, точно ведьма клюкой. На чердаке послышались вкрадчивые шаги. Донесся чей‑то слабый стон.

Яблоки хранились под кроватью, прямо на полу. Но мне страшно было даже подумать, чтобы заглянуть туда. Поэтому я перевернулся на живот, осторожно выпростал руку из‑под простыни и потянулся за яблоком. И тут произошло нечто странное. Потревоженные яблоки стали медленно выкатываться на середину комнаты. Я обмер. Теперь я знал, где притаился убийца. Он спрятался под моей кроватью. Да, он там. Я слышу его потаенное дыхание.

Один страх сменялся другим, еще более страшным. То был настоящий водопад страхов. Наконец мое бедное воображение притомилось, и я уснул.

Ночью мама дернула за веревочку, я встал, отпер дверь и снова лег. Как ни в чем не бывало. Никаких страхов. Мама о чем‑то меня спросила, но я не ответил, не хотелось прерывать сон.