Эдуард Филатьев - Главная тайна горлана-главаря. Книга 1. Пришедший сам

Но день прошёл, петербургские газеты продолжали выходить, междугородный телефон работал, функционировала и Николаевская ж. д., даже рабочие Путиловского, этого передового завода, продолжали ещё работу, об остальных и говорить нечего. Этот индифферентизм Петербурга ещё больше озлобил московских забастовщиков и придал им дерзости и энергии для дальнейшей борьбы в надежде, что они одни смогут достичь желаемых результатов. Они и не остановились поэтому перед решением начать вооружённое восстание».

И оно началось.

Поэт-бунтарь Константин Бальмонт, только что вернувшийся из-за границы, сразу включился в события, которые развернулись на Пресне. Впрочем, самому ему казалось, что ничего особо «активного» в его поведении нет. Просто он…

«… принимал некоторое участие в вооружённом восстании Москвы, больше – стихами».

Однако его жена, Екатерина Алексеевна Андреева-Бальмонт, в воспоминаниях написала, что в 1905 году её муж…

«… страстно увлёкся революционным движением, …все дни проводил на улице, строил баррикады, произносил речи, влезая на тумбы».

Мало этого, в его кармане всегда был заряженный пистолет.

В воскресенье 11 декабря царь Николай записал в дневнике:

«Вчера в Москве произошло настоящее побоище между войсками и революционерами. Потери последних большие, но не могли быть точно выяснены».

Генерал-губернатор Москвы Пётр Дурново, видя, что имевшимися в его распоряжении силами с восстанием не справиться, обратился за помощью в Санкт-Петербург. И 15 декабря в первопрестольную прибыл Семёновский полк. Его командир, полковник Георгий Александрович Мин, отдал приказ:

«Арестованных не иметь, пощады не давать».

Власть демонстрировала силу. Элитное воинское подразделение без суда и следствия начало терроризировать и убивать гражданских лиц, многие из которых к вооружённому восстанию не имели никакого отношения. Было безжалостно расстреляно более 150 человек. И уже в понедельник 19 декабря Николай Второй записал в дневнике:

«В Москве, слава Богу, мятеж подавлен силою оружия. Главное участие в этом приняли: Семёновский и 16-й пех. Ладожский полки».

В ночь на 1 января 1906 года Константину Бальмонту пришлось сесть в поезд, покинуть Россию и отправиться в Париж. На этот раз в настоящую эмиграцию. Но и там российская охранка внимательно за ним следила. И было из-за чего. Ведь во Франции он написал стихотворение «Наш царь», в котором самодержцу припоминалось и поражение в русско-японской войне и злодеяния против собственного народа:

«Наш царь – Мукден, наш царь – Цусима,

Наш царь – кровавое пятно,

Зловонье пороха и дыма,

В котором разуму темно.

Наш царь – убожество слепое,

Тюрьма и кнут, под суд, расстрел.

Царь – висельник, тем низкий вдвое,

Что обещал, да дать не смел.

Он трус, он чувствует с запинкой,

Но будет, час расплаты ждёт.

Кто начал царствовать – Ходынкой,

Тот кончит, встав на эшафот».

Вскоре из-под пера Бальмонта вышло стихотворение «Николай Последний», начинавшееся словами:

«Ты должен быть убит,

Ты стал для всех бедой..».

Читали ли Маяковские эти бальмонтовские строки, неизвестно. Но в ту пору из-за рубежа в Россию нелегальная литература шла нескончаемым потоком, весь Кутаис был пропитан революционной атмосферой, да и сам кутаисский губернатор Старосельский относился к смутьянам весьма сочувственно.

Во вторник 10 января царь Николай записал в дневнике:

«Утро было очень занятное. Завтракал Мин, произведённый в ген. – майоры с зачислением в свиту. Он рассказывал много про Москву и про подавление мятежа; он показывал нам образцы взятых полком револьверов и ружья».

Полковник Георгий Мин был не только произведён в генерал-майоры. Он получил ещё и денежную премию «с присовокуплением царского поцелуя» за подавление вооружённого мятежа.

Николай Второй, продолжавший относиться к смутьянам и бунтарям весьма неблагожелательно, через несколько дней сделал в дневнике такую запись:

«Вот о ком считаю нужным сказать крепкое слово – это о кутаисском губернаторе Старосельском. По всем полученным мною сведениям, он настоящий революционер…».

В январе 1906 года Владимира Старосельского с его высокого поста сместили и выслали на Кубань. Власти Кутаисской губернии благоволить бунтарям перестали.

Глава третья

Приобщение к бунтарству

Трагедия семьи

В своих воспоминаниях Александра Алексеевна Маяковская рассказала о той ситуации, что сложилась в начале 1906 года:

«Люда подробно писала нам о событиях в Москве: о похоронах Баумана, о боях на Пресне… Володя и Оля писали ей о демонстрациях и забастовках в Кутаисе. Занятия всюду прекратились, и мы ждали Люду домой в конце февраля».

И тут произошло событие, в корне изменившее жизнь всей семьи – с Владимиром Константиновичем Маяковским случилась беда. Александра Алексеевна с горечью писала:

«Он готовился сдавать дела багдадского лесничества, так как получил назначение в кутаисское лесничество. Мы радовались, что будем жить все вместе. Но это не осуществилось.

Владимир Константинович сшивал бумаги, уколол палец иголкой, и у него сделался нарыв. Он не обратил на это внимания и уехал в лесничество, но там ему стало ещё хуже. Вернулся он в плохом состоянии. Операцию было уже поздно делать. Ничем нельзя было помочь…».

В «Я сам» об этом сказано так:

«Умер отец. Уколол палец (сшивал бумаги), заражение крови. С тех пор терпеть не могу булавок».

Багдадский лесничий ушел из жизни 19 февраля 1906 года. Володе Маяковскому было двенадцать с половиной лет. Сестра Людмила писала:

«Володя самый младший, но почти взрослый по своему развитию… Распоряжался на похоронах, обо всём хлопотал, не растерялся. Он сразу почувствовал себя мужчиной, заботливо и внимательно относился к нам. С этого времени Володя стал серьёзней, характерная складка на лбу обозначилась едва заметной линией. Смерть отца на всю жизнь осталась неизгладимой. Всё изменилось».

Это, пожалуй, единственное свидетельство того, как отреагировал Володя Маяковский на семейную трагедию. Взрослые были поражены спокойствием двенадцатилетнего подростка. Но сам он через семь лет скажет стихотворцу Николаю Асееву, что смерть отца его ошарашила. А ещё через два года напишет в поэме «Облака в штанах»: «а самое страшное видели – лицо моё, когда я абсолютно спокоен?»