Деррида - Бенуа Петерс
Подготовка к конкурсу остается главной задачей. Несмотря на соблазны, возникшие ввиду его статуса экстерна – среди них, по некоторым свидетельствам, связь с замужней женщиной, – Жаки в этом году работает упорно и методично, не допуская пробелов ни в одной дисциплине. Пьер Фуше вспоминает: «Как правило, вечера мы проводили вместе. В основном именно благодаря ему я начал по-настоящему работать. Я помогал ему с латынью, потому что в этом был лучше него, а он мне помогал с английским – его уровень был очень хорош. Еще я был слаб в философии, потому что в выпускном классе у нас был плохой преподаватель. Как-то воскресным вечером мне никак не удавалось закончить одну работу. Я попросил Жаки помочь, и он продиктовал мне все окончание. Вердикт Борна был предельно ясен: сочинение посредственное, за исключением двух последних страниц – они были замечательными!».
Впрочем, с годами Деррида извлекает все меньше пользы из преподавания философии в Людовике Великом. Ни у Борна, ни у Савена, к примеру, нет ничего общего с Хайдеггером, которого он начал усердно читать. В целом учеников подготовительных курсов не поощряют браться за великие тексты, а учат скорее аргументации и риторике рассуждения. Поэтому Деррида взялся за книги Хайдеггера по собственной инициативе. Однако в начале 1950-х годов на французском его работ было мало. К тому времени перевели только «Что такое метафизика?», «Кант и проблема метафизики» и несколько глав из «Бытия и времени», да и то, как оказалось, совершенно неудовлетворительно. Деррида позднее охарактеризует перевод понятия «Dasein» термином «человеческая реальность», предложенным Анри Корбеном в 1938 году, а затем популяризованным Сартром в «Бытии и ничто», «чудовищным во многих отношениях»[121]. К сожалению, пока Деррида знает немецкий слишком слабо, чтобы читать оригинальные тексты.
С приближением письменной части конкурса весной 1952 года он нервничает, хотя и меньше, чем в прошлые годы. На этот раз итоговые баллы у него вполне удовлетворительные, и ни преподаватели, ни соученики не сомневаются в его успехе. Хотя латынь все так же хромает, во втором триместре все же был достигнут «решительный прогресс». В английском Деррида считают «очень серьезным», несмотря на частые пропуски из-за слабого, как и в прошлом, здоровья. Во французском ему, «очень хорошему ученику», советуют только воздерживаться от «тяги к усложнению» и к «крайнему пустословию».
В философии, где результаты Деррида всегда были хорошими, он начинает по-настоящему блистать. Обычно скупой на комплименты, Борн на полях сочинений Деррида оставляет хвалебные замечания. В первом триместре он всего лишь третий, но со средним баллом 14,5 («во всех отношениях превосходно, прекрасные философские качества»). Во втором триместре он первый с исключительным для лицея Людовика Великого баллом 16/20 («результаты всегда блестящие, определенно философский характер»). Накануне конкурса Борн дает Жаки последнее задание – сочинение на тему, придуманную специально для него: «Философский ли у вас склад ума? Считаете ли вы, что – для вас – литературный и философский ум несовместимы?». За это задание Борн балл не ставит, ограничиваясь хвалебной оценкой: «Все продумано. Вы должны пройти».
Это не уменьшает тревогу, ведь Деррида знает, что его нервы могут сдать в самый последний момент. Сейчас это было бы и впрямь драматично: в случае еще одного провала двери Высшей нормальной школы закрылись бы для него окончательно.
Тяга к макситону все еще сильна, но Деррида старается не злоупотреблять им. Ночью перед первым экзаменом конкурса, не в силах заснуть, он будит обеих старушек, сдающих ему комнату: за эти месяцы они нашли общий язык. За разговорами он выпивает много травяного настоя и в конце концов засыпает.
Письменные экзамены проходят без особых сложностей. Несколько следующих недель Деррида готовится к устным, их он боится больше, опасаясь внезапной неуверенности. Одаренность и усердный труд не гарантируют поступления в Высшую нормальную школу. Из его класса лишь Серр, Лами, Бельмен-Ноэль, Каррив и Окутюрье поступят вместе с ним. Такие блестящие ученики, как Мишель Деги и Пьер Нора, конкурс провалят, чем будут надолго травмированы.
О конкурсе, который Деррида в итоге прошел, он подробно рассказал Роже Понсу, его преподавателю французского. Самое удивительное – обнаружить в нем прекрасного рассказчика, ведь позже он будет считать себя неспособным рассказывать истории:
Мой конкурс был самым обычным. Ничего примечательного, кроме устного экзамена – настолько посредственного, что я опустился на 10 мест. А так я был шестым по письменному с отрывом в 4,5 балла от первого ученика, и это несмотря на очень разочаровывающую отметку по философии…
На устном я потерял места в немецком и древней истории: отвечая очень скверно, я думал уже, что сползаю к нулю. Во французском, за который я получил щедрые 12 баллов, мне не нравилось все: комиссия, от самого вида которой у меня пропало желание делить с ее членами радости толкований. Г-н Кастекс изображает из себя вдохновенного пророка, роняя расхожие, поспешные, поверхностные суждения. Другой преподаватель, который меня, собственно, и экзаменовал, был строже, но и беспокойнее, вокруг него и его мысли клубились облака той мелкой пыли, которой пропитаны канцелярские бумаги, нотариальные документы и школьные табели.
На этом экзамене Деррида попалась страница из «Энциклопедии» Дидро – «не слишком вкусный текст, в котором все разложено по полочкам, каждое слово подчеркнуто, все сказано в явном виде». И он взялся за него по-дерридеански, как сказали бы мы сегодня, словно основные линии его метода уже сформировались:
Я решил, что текст этот – ловушка, что замысел некоего Дидро, недоверчивого и осторожного, разворачивался
