Людмила Гурченко - Мое взрослое детство

А табак мама смачивала водой, чтобы он разбухал. Один раз нам подсунули вместо табака полмешка мякины. Мама плакала, мы не знали, что предпринять, кому жаловаться. Ей дали «дельный» совет: если в горле дерет, значит, это табак, если нет — значит, нет. Мама научилась курить.

С утра я честно стояла рядом с мамой, старательно исполняла все мамины «дела», а потом молча смотрела на нее с мольбой в глазах. «Ладно, иди, только недолго...»

У меня было много дел. Сначала я шла по молочному ряду, старалась «напробоваться» сметаны, молока... Для виду со мной всегда пустая банка или кружка. Иначе не дадут попробовать. А так: не нравится — вот и не беру. Потом по «штучным» рядам. А потом, на закуску, — в пивную к дяде Васе. Он был такой добрый, как папа, придешь к нему — всегда что-нибудь сунет: или петушка, или кусочек белого сахара. У них не было своих детей. Дядя Вася меня очень любил.

Пивная была очень маленькая, всего на три столика. Содержал ее пожилой цыган, Коля. Его жена и трое детей пели около пивной и зазывали прохожих посетить "кафе». Это слово было в моде. Кафе считалось «шиком». На всех пивных и кафе висели разноцветные самодеятельные вывески. Дяди Васина пивная называлась «Споем, цыгане». Пивная пользовалась успехом. Народу всегда было много, даже стояли. Звучали песни «Мой костер в тумане светит», пользовалась успехом «Люба-Любушка»:

Нет на свете краше нашей Любы,Черны косы обвивают стан,                                                                                       Как кораллы, розовые губы,А в глазах у Любушки туман...

Я иногда пристраивалась к ним и подпевала с огромным удовольствием и отдачей.

Неподалеку сидел старичок. Он продавал порошки, низким красивым голосом все время повторял одно и то же: «Не забудьте — от-ы клопов-ы, блох-ы, крыс-ы, мышей, от-ы клопов-ы, блох-ы, крыс-ы, мышей...» — как будто читал по радио «известия» . Когда я его передразнивала, он не сердился, а смеялся громче всех: «Действительно смешно, детка, ах, господи, до чего же я дожил. А знаешь, детка, когда вы все поете, я твой голос сразу узнаю. Без тебя уже нет той гармонии. Не так звучит» .

Как он красиво говорит: гармония! Вроде бы простое слово — от слова гармонь. Ясно. Но как звучит — гармония! Я знаю, о какой песне он говорил. Я в ней нашла красивые подголоски. И сама влюблена была в мелодию цыганской песни:

Эх, бирюзовые, золоты колечики,Ой да раскатились тихо по лужку.Ты ушла, и твои плечикиСкрылися в ночную тьму.

Ай да по зеленой травушке-муравушке,Ой да не собрать растерянных колец,Не сыскать любви-забавушки,Видно, счастью тут конец...

Дядя Вася так красиво играл! С переборами, с вариациями. «Хорош гармонист, хоть и слепой», — говорили посетители. Мой папочка так играть не умел. А дядя играл «як зверь». Это точно.

У моих друзей — Толика, Валерика, Сени — появилась другая девочка. Всю зиму я болела, мама меня на базар не пускала — вот и занято мое место. Но это была родная сестра Толика. Она подросла. С ней я не познакомилась. Я гордо проходила мимо, а душу грызла ревность. Девочку я рассматривала издали. Ничего особенного. Две толстые косички. Вместо лент веревочки.

«Тоже мне! Мне бы такие косы. Да я бы их накрутила колечками, как у Марики Рекк, в крайнем случае, раздобыла бы два малиновых банта!» На базаре продавали ленты из парашютного шелка. Все ядовитого цвета: голубого — «вырви глаз», бежевого с желтым отливом, «алая роза». Но мне больше всего нравились малиновые ленты. Такой необыкновенкый цвет... Мне с ребятами было куда веселее. Но она сестра, а я чужая. Эх, если бы у меня был старший брат! Но все-таки легче от того, что сестра, а не посторонняя девочка. Что ж, прощайте, — Морда, Вилли, Сеня. На базаре мне уже вся знакомо... Я и в одиночку не пропаду.

В 1964 году я работала в театре «Современник». Тогда театр находился в самом центре площади Маяковского. После репетиции сказали на проходной, что меня уже два часа дожидается какой-то человек. Навстречу мне шел большой мужчина с черной бородой. Я его раньше никогда не видела.

—    Здравствуйте, Людмила!

—     Зд-дравствуйте...

—    Наверное, вы меня... не узнаете.

—    Нет, извините, нет.

—    Как бы это... неудобно сказать... Да мы с вами когда-то воровали.

Я прямо шарахнулась от него. «Современник», лучший театр в Москве. Артистов немного. Все «личности». Атмосфера самая интеллигентная и интеллектуальная. На каждом углу читаются редкие стихи. Речь перемежается такими новыми, модным тогда словами: «экзистенциализм», «коммуникабельность»... Я репетирую Ростана «Сирано де Бержерак», борюсь со своим «харьковским диалектом», успешно, вот уже полгода, выращиваю в себе «голубую» кровь, и на тебе! Какой-то ненормальный. «Мы с вами, — говорит, — когда-то воровали». Такое ляпнуть!

Ну всегда, всегда со мной не так, как с людьми.

- Вы что, товарищ? Что вы говорите? Вы меня с кем-то путаете. — И быстро ухожу. Он меня догоняет. Весь красный, ему тоже очень неловко. Ну, хоть не нахал.

—   Людмила... ну, это... вот ч-ерт... в Харькове. Война, базар, мороженое, всякое то-се... Ну? — И шепотом добавил: — Ну, Толик я, — и еще тише: — «Мордой» звали.

— То-олик! Ой, ну, конечно, конечно! Прекрасно все помню! Еще бы! Вас не узнать, вы такой большой...

—    А я вас в кино сразу узнал, хотя вы тоже изменились. Всем говорю, что вас знаю, — ну никто не верит. Не скажешь же, что воровали в детстве... черт.

Ему было трудно это говорить, он все время качался с ноги на ногу.

—    Я как вас в кино увидел, сразу понял — Людмила из Харькова... чего уж, особенно, когда улыбаетесь... Все хотел вас повидать, но не решался. А сегодня думаю, а! чем черт не шутит? Принял для храбрости, и вот...

Мы зашли в ресторан «Пекин». Толик стал горным инженером. В Москве проездом с Севера.

Вспоминали далекое и такое родное прошлое. Уже громко, не оглядываясь по сторонам, называли все своими словами. Нас связывали особые узы братства, которые я чувствую ко всем, кто перенес войну в Харькове.

 Мы с удовольствием говорили на «военном» харьковском жаргоне. И ни один рядом не смог бы нас понять.

ОБЛАВА

Из тети Валиных окон мы смотрели вниз, на наш переулок. Было шесть часов, а мамы с базара не было. Мы знали, что это значит.

Недавно убили дядю Васю. К вечеру за ним всегда приходила его жена. Они шли домой через весь город, от Благовещенского базара, через центр, до Юмовской. В тот день она опоздала. Пивную закрыли, и дядя Вася пошел домой один. Его настиг проклятый комендантский час. Я представляла дядю Васю: большой, в черных очках, с баяном и палкой в руке, расспрашивающий дорогу, растерявшийся и беспомощный... а вокруг шныряют равнодушные и пронырливые...