Тяжело в ученье, нелегко в бою. Записки арабиста - Алексей Всеволодович Малашенко
Холостяков-переводчиков в количестве шести человек поселили на четвертом этаже в пятикомнатной квартире, сразу предупредив, что воду на столь высокий этаж подают три раза в день. На двух первых этажах вода текла хоть и неважно, но круглосуточно. Со временем мы как-то притерпелись. Наливали до краев небольшую чугунную ванну и для естественных нужд набирали воду из нее. Однажды воды не было целых два дня. Ванна стояла пустой. И тогда переводчики, собравшись с силами, снесли ее во двор, наполнили водой из небольшого жандармского фонтанчика, а потом также на руках притащили обратно.
У натовских офицеров проблем с водой наверняка не было.
Надо ли говорить, что в доме не было отопления. Бытует ошибочное мнение, что в Африке всегда тепло. Так вот: в Африке может идти снег, бывает холодно, да так, что я отморозил себе указательный палец, и по возвращении со свободолюбивого континента, уже русскими зимами, палец постоянно распухал. Мы пользовались размером со стул газовыми обогревателями (по-французски – «шофажами»), баллоны подвозили раз в пять-шесть дней. Шофаж грел здорово и в мгновение ока сжирал в комнате весь кислород. Поэтому его приходилось постоянно выключать.
Как-то уже после приезда жены с маленькой дочкой (мы переехали на первый этаж), я посоветовал ей просушить на этом механизме юбку. Супруге идея понравилась. Кончилось тем, что юбка не просто высохла за секунды, но еще и вспыхнула. Пожар мы потушили, а юбку пришлось покупать новую.
В общем, житейская обстановка была убогой, хотя мы с ней по молодости лет освоились и мало обращали внимания на неудобства. Советские люди неприхотливы. Они десятилетиями опровергали знаменитый тезис режиссера Станислава Говорухина: «Так жить нельзя». Так жить можно, хотя и не нужно.
Несколько лет спустя, работая в ливийском Бенгази, я познакомился с английским профессором из Кембриджа, который что-то преподавал в местном университете Гар-Юнис. В квартире профессора сломался унитаз. Его неоднократно пытался чинить сосед по дому польский инженер, но у него ничего получилось. Черт меня дернул, пообещать англичанину помочь, и унитаз я починил.
С профессором мы, я и арабист Миша Рощин, подружились, ходили к нему в гости. Он порой извинялся за скромность своей трехкомнатной ливийской квартиры. Мы с Мишей жили каждый в своей совершенно пустой комнате, сложив чемоданы возле раскладушки на каменном полу. Позвать в гости профессора не решились.
С новым знакомым мы вели беседы на самые разные темы, в том числе о житье-бытье в разных странах. И час растолковывали ему, что значит коммунальная квартира. Похоже, он до конца этого и не понял.
«Неказистость» распространялась и на зарплату. Советские специалисты получали в несколько раз меньше, чем их зарубежные коллеги. В той же Ливии болгары получали в два раза больше нашего, югославы – в три. Американцы – в десять раз. С нас вычитали на строительство коммунизма, которое обходилось слишком дорого.
Но не стоит забывать, что по сравнению с советской «внутренней» зарплатой зарубежные оклады казались чудом, подарком судьбы. И потому досрочной отправки (высылки) обратно домой боялись. А ею порой пугали. Неизвестно кто, где и когда на такую угрозу дал отповедь: «Вы меня родиной не запугаете!» Фраза эта вошла в советско-зарубежный фольклор.
Арабисты ничего такого не боялись. Их отправить не могли – некем было заменить, и потому арабские переводчики этим обстоятельством пользовались, порой проявляя несколько большую независимость, чем все прочие.
Экономили на всем. Сын одного спеца сказал мне, что он не пробовал апельсинового сока, который стоил раза в два меньше, чем пачка местных сигарет. Перед инспекционным визитом какого-то контролера-генерала было велено закупить побольше продуктов, поскольку тот мог проверить, чем и как питаются представители великой державы. Накануне во время предыдущей проверки он обнаружил пустые холодильники и устроил нагоняй не только спецам, но их женам за то, что те плохо кормят своих мужей.
Мы, переводчики, особо не экономили, «скупость» старших товарищей вызывала презрение, пока однажды у меня не случился откровенный разговор с подполковником, кажется, с Урала. Общение было случайным, но очень поучительным. Выпили как полагается, хотя и по чуть-чуть. Потом его понесло.
– Вот вы, молодые, москвичи особенно, считаете нас тупыми мудаками, жмотами. А у меня это единственная возможность подзаработать. У меня две дочери, жена собирает им на приданое. Ты приехал-уехал, потом опять поедешь. А для меняя – последний шанс. Уйду на пенсию – и всё. Еще налили. Я смотрел на несчастного офицера, и было стыдно за себя. Стыдиться-то надо было за советскую власть.
И еще на эту же тему. Из-за границы все всегда чего-то везли на продажу. Из Батны везли мохер. Офицерские жены, не переставая, вязали кофты, одна связала огромное мохеровое пальто, перед московской таможней напялила его на себя – носильные вещи за товар не считались.
И вдруг мохер пропал, не завезли его в город. «Голод» продолжался несколько дней, а потом, когда мохер наконец появился, около лавки собралась взволнованная советско-дамская толпа. И молодой торговец, ради смеха, стал кидать (бесплатно) в женщин мохеровые мотки, а они подбирали.
Я узнал об этом на следующий день и… отправился в лавку, толком не знаю зачем, чтобы отомстить, что ли. Наверно, это было чем-то вроде выражения советского патриотизма. Лавка была заперта. С огорчения я отправился в ближайшую забегаловку «Мат’ам аш-Шабаб», в переводе на родной язык – «Кафе молодежное», и вдоволь наелся там наиострейшей фасоли.
Занятия в военной школе начинались с конца сентября. Систематической подготовки к ним не было. Особого страха я не испытывал, доверял недавнему «боевому» опыту. Зато проводились показательные (пробные) уроки, то есть когда переводчик должен был продемонстрировать мастерство перед своими – такими же переводчиками, а заодно и перед преподавателями. С «французами» все еще более или менее было понятно – их было сравнительно много. А арабистов – один-два и обчелся. У меня был такой урок 11 сентября. Присутствовавший на нем коллега-арабист подмигивал, а остальные не поняли да и не могли понять ни одного арабского слова. За несколько дней до этого цирка я провел такой же урок перед самим собой: в пустом классе прочитал на арабском лекцию «Закон Ома». И остался собой доволен.
К октябрю выяснилось, что предстоит переводить сопроводительную документацию к прибору управления зенитно-артиллерийским огнем (ПУАЗО) со всеми сопутствующими этому курсами – электротехникой, радиолокацией, теорией стрельбы и еще чем-то. Группа – сержантская, состояла из десятка человек, и в нее были подобраны достаточно грамотные люди. Вскоре выяснилось, что самый образованный имел за плечами десять классов средней школы, а большинство – намного меньше.
ПУАЗО читал подполковник из Одессы Владимир Георгиевич Реутов, с которым мы после первого же обмена взглядами поняли – сработаемся.
Этот самый ПУАЗО, управлявший работой батареи 100-миллиметровых зениток, был, скажем, предпоследним словом военной техники (Реутов как-то признался, что забыл, что там внутри), зато выглядел внушительно. Он представлял собой прямоугольный металлический ящик высотой метра полтора, длиной метра два, установленный на автомобильные шасси и утыканный разными приборами и переключателями. Сверху на него крепилась длинная труба, именовавшаяся бинокуляром. От ПУАЗО к пушкам тянулись кабели, по которым передавались данные от слежения за самолетами. Больше объяснять ничего не стану.
К ПУАЗО прилагался радар СОН-9 – огромный, молча стоявший в ангаре вагон с небольшой антенной. Пару лекций по СОНу я перевел, но в практическом обучении он не использовался. Он был неисправен. Однажды решили взглянуть, что там внутри и отчего он не работает. Глянули и обнаружили огромную, похожую на графин перегоревшую, made in Canada, лампу 1947 года. Во внутренности этого монстра никто из нас больше не залезал.
Работа на приборе требовала слаженности. Один отслеживал вражеский самолет через бинокуляр, другой фиксировал полученные данные, третьи передавали
