Людмила Пожедаева - Война, блокада, я и другие…
Переделав все свои нехитрые дела, забирались в постель к теплым утюгам, если они не успели остыть от ледяной постели, и вспоминали «до войну». Только вскоре тетя Ксения увезла куда-то мою Зойку. Это было зимой 1942 г. Я осталась одна…
Мама приходила редко и ненадолго. Она сначала была вся очень опухшая, а потом стала очень худой, с полупрозрачной кожей и опухшими ногами. Она еле двигалась, почти не разговаривала. Приходила домой, ложилась и мгновенно засыпала, не дождавшись даже кипятка. Сейчас, вспоминая те дни, мне кажется, что она стала совершенно безразличной, отупевшей. Я радовалась ее приходу, торопилась затопить буржуйку, согреть воды и утюги к ее ногам. Я заглядывала ей в лицо, но не находила отклика. Из меня что-то уходило. Не знаю, что именно. Теперь мне кажется, что это умирала Душа, надежда, и больно сжималось сердце, когда я глядела на маму. Она уходила, и я снова одиноко лежала в ледяной постели, в нетопленной комнате и ничего уже не хотела. Не было сил даже ходить за Хлебом. Спасла меня тетя Ксения. Придя как-то домой и увидев меня в таком состоянии, она растормошила меня, натопила буржуйку, нагрела воды, дала кусочек Хлеба, наверное, из своего пайка, положила к ногам горячие утюги, отоварила мои карточки. Я не знаю, была она на казарменном положении или нет, но ночевала у себя на работе. Работала она в Кировском Доме Советов или в Исполкоме — точно не знаю. Но домой она приходила чаще, чем мама, когда жива была еще Даниловна и была дома Зойка. Когда бабушка умерла, а Зойку увезли, она перестала ходить домой. Вот я и осталась одна. Тетя Ксения пообещала, что теперь будет приходить домой почаще. Она вытянула меня с того света. Уже одно присутствие в доме живого взрослого человека придавало сил. Ждать тяжело, но когда некого ждать и нечего — это просто невыносимо…
Встреча со смертью
Я улицей тащилась, чуть жива…И за собой влачила сумку снега,Чтоб дома растопить его в ведре…И вдруг столкнулась с мертвым человеком…
Он, неудобно скрючившись, лежал…Мужчина или женщина — кто знает…И вздрогнул мой полуживой скелет…И страху — сердце болью отвечает…
Его уже припорошил снежок —Полупрозрачный, белоснежный саван.И тихо он ушел в небытие —Ушел не попрощавшись, не оплакан…
Валялись рядом — старенькая трость,Бидончик голубой, с водой разлитой,Пальто распахнуто… застывшая слезаПримерзла на щеке, давно немытой…
И я от жалости заплакала сама…А ветер заносил поземкой город…Я вытирала варежкой глаза,И донимал меня мороз и голод…
И на пустынной улице одна —Сама уже в ряду полуживых —Невольно я оплакала последнейКонец его страданий неземных…
Передо мною скрючившись лежалУмерший и замерзший человек…По-детски я заплакала над ним…А с неба мирно падал белый снег…
Эрик…! Эрька…! Эричка…!
Борька-дыня, у которого голова с белобрысой челкой была вытянута вверх и была похожа на дыню. Борька-моряк, который всегда ходил в матросках разного цвета — синей, голубой и белой, и мне это очень нравилось. У меня тоже была синяя матроска, и тогда я думала, что когда я вырасту, обязательно выйду замуж за моряка; и у меня, и у моих детей тоже будут матроски, и когда мы будем все вместе идти в матросках, все люди будут смотреть на нас и завидовать. Смешно! Хотя у меня и сейчас есть две матроски: белая под темную юбочку и синяя матроска-платье. Но сейчас я о другом — о наших детсадовских мальчишках.
Кроме двух Борек в нашей группе детского сада был еще Эрик. Эти трое мальчишек были моими детсадовскими женихами. Мы постоянно были вместе и, взявшись за руки, вместе ходили, вместе бегали, вместе играли и проказничали. У нас были общие детские «секреты», и за обеденным столом мы тоже сидели вместе, и мальчики всегда в общей тарелке с хлебом высматривали для меня горбушки. Нас постоянно дразнили: «Тили-тили тесто, женихи с невестой». Как давно это было! Какие мы были счастливые и беззаботные. И как неожиданно все, все рухнуло, и мы лишились всего и сразу…
Началась война, и оба Борьки поехали с нами на «новую дачу в немцам», где мы и встретились с войной нос к носу. Что с ними случилось после трагедии в Демянске и в Лычково, я не знаю. Я их больше никогда не видела, ни в блокаду, ни после войны. Не встречала я и их родителей, живущих в одном доме с Эриком. Может, они еще не вернулись из эвакуации, а может, куда-то переехали.
Эрик не ездил с нами «на дачу к немцам». А так как я после возвращения с этой проклятой дачи долго болела, то, когда стала выходить на улицу, была уже осень, и как-то забылось обо всех моих женихах. Но однажды в булочной я встретила маму Эрика тетю Веру. Оказалось, что Эрик не успел уехать к своей второй бабушке в деревню. Тетя Вера и мама дружили и работали вместе, и тетя Вера знала, что случилось с нашими детсадовскими ребятами на новой даче. Вскоре Эрик пришел ко мне и принес несколько журналов «Нива», и мы рассматривали в них картинки. Он оставил мне эти журналы и сказал, что заберет потом. Но «потом» как-то не случилось. Но я берегла их до самого нашего отъезда в эвакуацию. И даже когда Зойка хотела разжечь ими буржуйку, я их не дала и спрятала в комод среди белья, хотя получила от Зойки приличную затрещину. Но ведь журналы были чужие. Эрик мог прийти за ними в любое время. Иногда мы с ним вместе стояли за Хлебом. Но стояния эти были такие, что разговаривать совсем не хотелось. От голода просто не хватало сил. Получив Хлеб, мы прятали его за пазуху, а карточки в рукавички, которые болтались на резинке, пропущенной через рукава пальто, чтобы они не терялись, и шли домой. До моего дома мы шли вместе, так как он был ближе к булочной, а уж дальше Эрик шел один. Их пятиэтажный дом был в виде каре, внутри которого был наш дом и сараи. Наш двор был по одну сторону сараев, а их двор по другую сторону сараев, так что мы жили совсем рядом. Рядом с парадной Эрика была арка, через которую мы до войны, взявшись за руки, ходили в детский сад и обратно. Часто к нам присоединялись оба Борьки, и тогда, взявшись за руки, визжали от радости и мчались в свой садик. Теперь мы с Эриком оказались одни. Тетя Вера, как и моя мама, была на казарменном положении. Старенькая бабушка, которая жила с ними, очень болела, и Эрик так же, как и я, ходил за Хлебом сам, да, наверное, и за снегом для воды тоже сам. Но наши пути редко пересекались. Сколько прошло блокадного времени, трудно сказать. Все страшное, тяжелое и непонятное кажется бесконечным…
