Конкордия Ландау-Дробанцева - Академик Ландау. Как мы жили
Не обращай внимания на унылый тон письма. Я просто беспокоюсь за тебя и немного скис, но, в общем, со мной все в порядке.
Читала ли ты «Война 1938 г.» в № 8 журнала «Знамя» за 1937 г.? Немного жутко, но неплохо написано. Там же очень милые стихи об испанской интернациональной бригаде. Вот это люди!
Когда я, наконец, увижу тебя, моя девочка? Мне кажется, что я буду целовать тебя два часа подряд. Ведь я должен заучить тебя всю наизусть, а то детали как-то забываешь. Дау.
23.II.38 Корочка, дорогая.
Вот и ещё две шестидневки будут без тебя. А там опять ещё что-нибудь помешает. Мне уже начинает казаться, что я никогда больше не увижу тебя, что ты, как сказочная фея, промелькнула, и исчезла.
Не сердись, Корунечка, на ноющий стиль писем. Но ведь я первый раз за все три с хвостиком года нашего знакомства не вижу тебя так долго. Жизнь кажется такой ненастоящей, никому ненужной. А когда подумаешь, что а вдруг моей девушке и вовсе не хочется меня видеть, то становится совсем кисло. Если письма наводят на тебя тоску, то можешь рвать их не читая, но сама пиши обязательно, хоть изредка, хоть строчку. А то мне будет казаться, что я тебе уже совсем не нужен. Крепко, крепко целую мои далёкие серые глазки. Дау.
24.II.38 Корунечка, дорогая, пишу тебе чуть ли не каждый день. Чувствую, что мои письма порядочно надоели тебе, тем более, что таланта к письмам у меня нет, но удержаться не могу.
Постараюсь дозвониться до тебя: боюсь, впрочем, что ты скажешь, что и 6-го не приедешь, а только ещё позже. Я всегда знал, что буду скучать, если долго не буду видеть тебя, но что станет так грустно — не думал.
Что-то с тобой, моя девочка? Как ты себя чувствуешь? Что делаешь, о чем думаешь? Много ли изменяешь мне и вспоминаешь ли обо мне иногда? Самое главное, чтобы тебе было хорошо! Имей в виду, что даже если совсем, совсем разлюбишь меня, все равно должна приехать в Москву. Ведь ты сейчас не будешь, как когда-то, бояться, что я тебя изнасилую, а отдохнуть тебе во всяком случае совершенно необходимо.
Смотрю на твои карточки и облизываюсь. Неужели эта девушка меня любит? Имей в виду, что когда ты приедешь, я совершенно зацелую тебя. Впрочем, когда это ещё будет.
27.III.38 Корунечка, дорогая, как тебе не стыдно писать всякие глупости. Ведь ты прекрасно знаешь, что я всегда начинаю писать тебе через две шестидневки после твоего отъезда, а что касается моей карточки, я ведь написал надпись; и притом ты вообще забыла карточку здесь.
Очень, очень люблю тебя и уже скучаю по моей сероглазой девочке. Карточка твоя довольно маломощная, ты просто гораздо лучше. Крепко, крепко целую. Дау.
Наш роман перешёл в письма, хотя мы иногда и виделись. Писал он много, я сохранила все письма.
Мои письма он также бережно хранил, но они заинтересовали тех, кто увозил его в «чёрном вороне» ночью в конце апреля 1938 года.
Даунька очень сожалел, когда, вернувшись через год, обнаружил исчезновение моих писем вместе с моими фотографиями.
Некоторые его письма я привожу здесь полностью. Те сетования, которые он высказывает в письмах в отношении моего здоровья, возникли по следующей причине. Дау, будучи в Москве, стал приобщать меня к настоящей культуре: человеческая личная свобода неприкосновенна, я должна о нем помнить, но скучать мне запрещается. Я должна заводить новые романы для развлечения, просто от скуки, если ему представится возможность — он обязательно в Москве заведёт романчик. У него, правда, большая трудность, так как он чистый красивист, а свободных красивых девушек почти нет, и только это его удерживает. А от побочного романчика он будет меня любить ещё сильнее, потому что все женщины проигрывают в сравнении со мной! Я только в выигрыше. И если я его люблю, я должна радоваться, если он преуспеет.
Вначале я расстроилась и загрустила. Вырвалась из Харькова на несколько дней в Москву, и вот такой сюрприз. Но он так восстал против ревности. Ревность несовместима с человеком. Это самое дикое, самое низкое, самое эгоистическое качество. Я испугалась, что у него глаза выскочат из орбит. Взгляд сделался жёстким. «Успокойся, я просто плохо себя чувствую». Он сразу стал прежним Дау, в его глазах засветилась забота, нежность, любовь! Как только он начинал меня воспитывать, у меня возникали болезни. Только в этом было спасение. Не отвечала на письма после его воспитания — не могла, болела, воспаление лёгких и т. д. Была молода, здорова и никогда не болела. Ревновала ужасно. «Корочка, у тебя слезы на глазах, что с тобой?» — «Даунька, страшно болит голова…» С утра до поздней ночи была на фабрике, в цеху, все дежурства, все учёты, все переучеты, работала в выходные дни, копила запасные выходные и уезжала в Москву.
Глава 14
30 апреля 1938 года было воскресенье. У меня билет Москву на 16 часов, а в 10 часов утра я получила из Москвы телеграмму без подписи: «От приезда в Москву воздержитесь». Свет померк. После майских праздников, не использовав свои выходные дни, я вышла на работу. Ко мне в лабораторию зашёл начальник цеха товарищ Сладков. Закрыв дверь на ключ и убедившись, что мы одни, он спросил меня:
— Кора, ты с ним записана была?
— Нет.
— В партком не ходи, ничего никому не говори.
В тот год я была кандидатом в члены партии. В цеху я встретила нашего парторга, была такая замечательная женщина товарищ Осядовская. Она отвела меня в сторону, спросила:
— Кора, ты с ним была записана?
— Нет.
— В партком не ходи, никому ничего не говори.
Я была потрясена благородством этих людей. Наш начальник цеха товарищ Сладков был старый большевик, работал в подполье. Подумала: откуда все так быстро узнали? Но ко мне удивительно отнеслись, очень хорошо. В начале зимы пришла одна путёвка на фабрику, на курсы повышения квалификации. Путёвка в Ленинград на всю зиму. Эту путёвку дали мне. Все знали, молчали и хотели чем-то мне помочь. Так я это расценила: с университетским образованием на фабрике я была одна, повышать квалификацию другим было нужнее.
В Москву поезд прибыл днём, на Ленинград поезд вечером. Поехала на Воробьёвы горы, ходила возле Института физпроблем. Осмотрела окно спальни Дау на втором этаже: штора спущена, форточка открыта. Взяли его ночью. Слезы застилали глаза, в ленинградский поезд села вся опухшая от слез.
В Ленинграде меня поселили в прелестном номере гостиницы «Московская» с Анечкой — москвичкой с фабрики «Большевик». Анечка была очень кокетлива, а серьёзный поклонник появился у меня.
— Кора, ты долго будешь издеваться над Костей? Он глаз с тебя не сводит.
— Анечка, ты опять за своё.
— Да. Он меня просил, чтобы я поговорила с тобой. Почему ты не пошла с ним в кино?
— Аня, но в кино с ним пошла ты!
