Мать Мария - Гаккель Сергий
В столовую на Лурмеле не раз являлись чиновники и вывешивали объявления, изданные оккупационными властями: объявления приглашали французов ехать в Германию на работу. Мать Мария их срывала со стен.
На Лурмеле появлялись подчас и более неожиданные посетители. Бывал немецкий пастор, член приспособленческой протестантской церкви "Немецких христиан", который как будто искренне интересовался общественной работой матери Марии и "Православного Дела". "Но как вы можете быть одновременно нацистом и христианином?" - изумлялась она, когда ее посетитель наивно утверждал, что Христос не был евреем. Она отнюдь не собиралась умалчивать о своем отвращении к нацистской системе. Она также неосторожно проявляла свои симпатии, когда ее посещали какие-то "люди, якобы из префектуры и других [таких] мест - участники сопротивления": "Я к ним относился недоверчиво, сухо вспоминал Пьянов. - К.В. Мочульский со мной соглашался". С еще большей недоверчивостью относились они к немецкому пастору. Свойственная матери Марии доверчивость в данной ситуации тревожила многих ее друзей и знакомых, между тем как их осторожность (не говоря уже о враждебности посторонних лиц) причиняли ей горечь и досаду. По словам Пьянова, "она становилась всё более мрачная и однажды имела со мной резкое объяснение, продолжавшееся всю ночь в Нуази-ле-Гран".
Как всегда, она проверяла себя в стихах. В апреле 1942 года она убеждала себя:
Душа моя, судьба моя, на страже
От первых дней до часа смерти будь.
Но признавая, что "утомителен и надоедлив / Не только всем, но самому себе, / Бунтует дух", она закончила стихотворение покорным, уверенным утверждением:
О, Господи, своей ли вольной волей?
Нет, от Тебя назначено мне так.
За много лет натруженных мозолей...
Спускаться в одиночество и мрак.
Но события следующего лета развеяли ее мрачность и положили конец ее одиночеству. Новые испытания вызвали в ней особую силу: осенью человеку, встретившему ее, она показалась "радующейся, как человек, нашедший свой настоящий путь к подвигу".
Указы Жеребкова уже предвещали эти испытания. Готовилось гонение на евреев. Сначала нацистские власти опасались французского общественного мнения. Поэтому лишь одни евреи-иммигранты - беженцы из Германии - были собраны в лагеря и высланы обратно в ноябре 1940 года. Но по мере того как шло время, на французское еврейское население в целом налагалось всё больше ограничений.
В целях регистрации понятие "еврей" получило свое первое определение в декрете от 27 сентября 1940 года: "Евреями считаются те, кто принадлежит или принадлежал к иудейской вере или у кого более двух еврейских дедушек и бабушек. Евреями считаются дедушки и бабушки, которые принадлежат или принадлежали к иудейской вере". В апреле 1941 года это определение подверглось новой редакции, но вопрос о религиозной принадлежности всё еще играл в нем значительную роль. "В случае сомнения, - заканчивалось определение, - евреями считаются все лица, которые принадлежат или принадлежали к еврейской религиозной общине".
Определение оказалось недостаточно ясным и далеко не исчерпывающим. Французским судам пришлось иметь дело с многочисленными прошениями лиц, заявляющих, что их неправильно причислили к евреям. Чаще всего такие прошения поддерживались свидетельствами о крещении.
В результате, для евреев возникла острая необходимость в подобных свидетельствах, которые могли помочь им избежать лишений, унижений и ограничений - а им они всё больше подвергались. Большинство христиан еврейского происхождения уже имели свидетельства о крещении. К о. Димитрию начали поступать срочные просьбы о выдаче удостоверений евреям нехристианам.
О. Димитрий предпочитал рисковать скорее собственной своей жизнью, чем оставлять в опасности жизнь тех, кто был вынужден обращаться к нему. Он решил выдавать свидетельства о принадлежности к лурмельскому приходу. Мать Мария сразу же одобрила его решение. Вскоре в картотеке о. Димитрия накопились сведения о приблизительно восьмидесяти новых "прихожанах"[11]. Особенно сильное впечатление произвели на о. Димитрия те евреи, которые (несмотря на свою крайнюю нужду) не скрывали, что они действуют не по духовным побуждениям. Однако общение с о. Димитрием многим давало возможность по-новому воспринять христианство. Бывали и случаи, когда евреи впоследствии переживали с верой то таинство, о совершении которого гласило уже полученное свидетельство.
При этом о. Димитрий не допускал вмешательства каких бы то ни было посторонних сил. Когда некто из епархиального управления затребовал у него списки новокрещеных, о. Димитрий твердо заявил: "В ответ на Ваше предложение представить Вам списки новокрещеных, начиная с 1940 года, я позволяю себе ответить, что все те, которые - независимо от внешних побуждений - приняли у меня крещение, тем самым являются моими духовными детьми и находятся под моей прямой опекой. Ваш запрос мог быть вызван исключительно давлением извне и продиктован Вам по соображениям полицейского характера.
Ввиду этого я вынужден отказаться дать запрашиваемые сведения".
4 марта 1942 года в берлинской канцелярии Эйхмана было принято решение: желтую звезду Давида, которую немецкие и польские евреи уже были обязаны носить, впредь должны будут носить также и евреи в других оккупированных странах, включая и Францию. После нескольких месяцев обсуждения и промедления, декрет об этом был обнародован в оккупированной Франции, а с 7 июня началось его применение. Ношение звезды требовалось от каждого еврея старше шести лет. Каждому должны были выдаваться три звезды. При этом, для завершения издевательства, каждому еврею надо было отдавать купон промтоварной карточки на материю.
Вначале зловещие стороны этого декрета были недооценены как евреями, так и их согражданами. Многие (и не только евреи) носили звезду скорее с гордостью, чем с чувством унижения, - явление, которое смущало и раздражало гестапо.
Мать Мария в тот же день написала стихотворение на тему звезды. Оно сразу же распространилось в устном и рукописном виде:
Два треугольника, звезда,
Щит праотца, царя Давида,
Избрание, а не обида,
Великий путь, а не беда.
Знак Сущего, знак Еговы,
Слиянность Бога и творенья,
Таинственное откровенье,
Которое узрели вы.
Еще один исполнен срок.
Опять гремит труба Исхода.
Судьбу избранного народа
Вещает снова нам пророк.
Израиль, ты опять гоним.
Но что людская воля злая,
Когда тебя в грозе Синая
Вновь вопрошает Элогим?
И пусть же ты, на ком печать,
Печать звезды шестиугольной,
Научишься душою вольной
На знак неволи отвечать.
Мать Мария с самого начала считала, что гонение на евреев - бремя общее для всех. "Нет еврейского вопроса, есть христианский вопрос, - говорила она Мочульскому. - Неужели Вам не понятно, что борьба идет против христианства? Если бы мы были настоящими христианами, мы бы все надели звезды. Теперь наступило время исповедничества. Большинство соблазнится, но Спаситель сказал: "Не бойся, малое стадо". В этой борьбе "освобожденная от союза с государством и гонимая Церковь видит рядом с собой некогда побежденную сестру, церковь ветхозаветную, также гонимую [...]. Она рядом, перед тем же мучителем. Между ними волею внешнего мира создается новый и таинственный союз".
Вскоре выяснилось, что декрет о звезде - только прелюдия. По новым распоряжениям от 8 и 18 июля, носителям звезды был запрещен доступ почти во все общественные места, а делать покупки они имели право лишь в продолжение одного часа - от трех до четырех. Многие евреи начали снимать звезду, как только они выходили из дому, а некоторые совсем ее не носили. "Как будто одинаково опасно - носить или не носить звезду", - отметила мать Мария.
Опасность ношения звезды проявилась с ужасающей ясностью в ночь с 15 на 16 июля 1942 года, когда в Париже были произведены массовые аресты. Было захвачено 13 000 евреев. Из них 6900 (в том числе около 4000 детей) были загнаны на зимний велодром на бульваре де Гренель, который находился на расстоянии лишь километра от лурмельского дома. В продолжение пяти кошмарных дней заключенные могли доставать воду лишь из одного-единственного крана; на 7000 человек не имелось даже десяти уборных. Родители часто оказывались не в состоянии заботиться даже о собственных детях. Под конец детей отделили от родителей навсегда. Их отправили через Дранси в Аушвиц.
