Книга жизни. Воспоминания и размышления. Материалы к истории моего времени - Семен Маркович Дубнов
В Красноярске еврейский погром на почве дороговизны (7 мая)... В газетах об этом ни звука...
Разыскал переписку Шалом-Алейхема 1888—1890 гг. Развернулась картина мстиславско-киевских сношений. Опять святое волнение воспоминаний...
26 мая (утро). Весенний разброд в мыслях и делах. День в тихих комнатах, оживляемых на несколько часов проказами Али и его веселой болтовней, а иногда беседою с посетителями. Вечер часто в заседаниях, начинающихся в час белого вечера и кончающихся в час белой ночи. Возвращаешься в 1–2 часа ночи по странно белым, мертвым улицам, торопишься прийти домой и с трудом засыпаешь до 7 часов утра...
31 мая. …Общее собрание Исторического общества с докладом Кулишера (М. И.) об эмансипации 1791 г., о Клермон-Тоннере и его афоризме: «Ничего для евреев как нации», с явной тенденцией к защите его под маской объективности. Я мягко возражал, а Винавер в своем резюме выдвинул опять двусмысленную идею «политической нации», хотя с оговоркою о национальном равноправии[59].
В бюро и пленуме развал полный. Вчера последнее заседание до вакаций. Заявление Слиозберга о выступлении из организации, беседа с Винавером и депутатами Фридманом и Бомашем после заседания: жалуются на партийную разноголосицу, склонны упразднить единую политическую организацию. Я им напомнил о долге поддержать хотя бы плохое единение до окончания войны и о задачах предстоящего осенью съезда, согласно принятому в пленуме моему предложению. Действительно, противна и вредна грызня сионистов и «демократов» с «Народной группой», но наша «Национальная группа» здесь держится принципа честной работы, а не интриг...
Опять мое жительство в П-ге продлено на год, до 1 июня 1917 г., что провел Айзенберг без всякого участия с моей стороны. А через неделю придется опять хлопотать — о разрешении летнего пребывания в Финляндии. Везде запреты и рогатки...
11 июня. …Последняя большая глава моей «американской» «Истории», вся эпоха 1894–1911 гг., погибла в недрах военно-полицейской цензуры. На мои справки в почтамте ответили, что от цензурной комиссии ответа нет (уже больше трех месяцев там лежит этот пакет, адресованный в Америку), а когда я выразил желание лично отправиться в комиссию для объяснений, мне сказали, что адрес комиссии — тайна. С отчаяния написал в Америку, где I том моей «Истории» уже вышел, чтобы печатали II том без этой главы, которую позже можно издать как супплемент. Еще советовал попытаться получить манускрипт через здешнее Американское посольство, но сомневаюсь а успехе.
А моя «История солдата», намеченная М. Горьким для журнала «Летопись» и В. И. Семевским{592} для «Голоса минувшего» (оба писали, что вещь производит сильное впечатление), там, конечно, через нынешнюю цензуру не пройдет.
Последние предотъездные заседания, частые и подчас тяжелые. В бюро толковали о выступлении нашего депутата в Гос. Думе по поводу крестьянского законопроекта: речь Фридмана была недурна на этот раз, да и вообще левая оппозиция развернула прения по еврейскому вопросу, но вотум по еврейской поправке получился отрицательный.
В ОПЕ ряд заседаний с уполномоченными (провинциальными) и московскими делегатами. В комиссии ОПЕ по вопросу о Курсах востоковедения — мерзость: H. Н. переносит прения на личную почву, почему-то озлобленный против меня; ему помогает компания бездарных лекторов, не имеющих вольных слушателей и желающих поэтому обеспечить себя невольными, слушающими за стипендию. (Они хотят создать закрытое заведение с десятком наемных слушателей, получающих полное содержание.) Меня они боятся как привлекающего большую вольную аудиторию. Вследствие этой тяжелой атмосферы в комиссии я вышел из ее состава. В августе, по возвращении, постараюсь отстоять в комитете дело упрочения Курсов.
Винавер недавно предложил мне кафедру еврейской истории в политехникуме для евреев в Екатеринославе (недавно разрешен министром), но я отказался: издание «Истории» и прочее связывает меня с ненавистным Петербургом.
...Все уже истомились (от войны). Нечего есть, нет обуви, одежды. Стоимость жизни утроилась, когда ценность жизни упала до нуля.
Послезавтра утром еду с И. в Финляндию. Предстоит крестный путь: едем в С. Михель, чтобы «испросить» у губернатора разрешение (Выборгская губерния закрыта для евреев), а потом поедем в Хейнола, где рискуем вследствие наплыва дачников остаться без квартиры.
19 июня (2 июля), Аньяла (Финляндия). …13 июня я с И. двинулись из П-га на поиски места дачного отдыха. Вечером приехали в С. Михель, очаровательный город-сад, чистенький, сонный, как бы грезящий в лучах солнца. На другой день проза: разрешение губернатора получено легко, но только жительство в Хейнола, курорт, куда в этом году ссылают евреев. Поехали в Хейнола, ночь на пароходе, приехали утром: ни одного свободного номера в гостинице, ни одной комнаты. Все кипит, мечется, ищет: дача черты. Слонялись по городу днем, две ночи в пустой комнате у Брамсонов. Встретились несколько знакомых питерцев, судили, рядили. Случайный знакомый сообщил о пансионе в Аньяла. Мы опять в пути. Сутки в Лахти, типичном финском городке, затем Коувола, Инкерой-нен — и вчера, в 7 час. вечера, нас в коляске доставили со станции ж. д. сюда, в имение Аньяла, на берегу Кюмене, принадлежавшее некогда финляндскому генерал-губернатору. В его доме, ныне превращенном в пансион, мы теперь и живем... Дом стоит у водопада или «водоската» Аньяла, этой Иматры в миниатюре.
20 июня (6 час. вечера). Медовые дни возвращения к природе, упоения ею. Бродишь берегом Кюмене к водопаду, что шумит под нашими окнами, по аллеям парка, по дороге к почтовому ящику. Снова входишь в общение с полем, лесом, рекою, с говором природы и святой ее тишиною. Душа наполняется тою мудростью, которая в шумных умственных центрах слывет наивностью, но которая глубже тамошнего «ума». Нет газет (пока еще не наладились почтовые сношения)... Отрешаешься от мира политического, забываешь иногда про войну...
29 июня. …Написал статейку по поводу недавно читанного в Историческом обществе доклада Кулишера, ныне напечатанного в «Евр. неделе». Тогда, в собрании, я возражал на его полемику со мною по поводу национального вопроса в эпоху французской революции. Теперь я расширил спор ввиду скрытой ассимиляционной тенденции К. Вчера отослал статейку («Современная критика и исторический критерий») — и облегчил душу.
...Потянуло к воспоминаниям прошлого. Все еще думаю о встречах с Шалом-Алейхемом. На днях газетная статья перенесла меня в Швейцарию 1897 г. Вспомнил Р. Зайчика и его товарища Ферстера. Оба они теперь в Германии: один в Кельне, другой в Мюнхене, профессора университетов, сочувствуют неокатолицизму. Гуманист Ферстер взывает к пацифизму, и о нем пишут, что он находился под влиянием «бывшего еврея из России», Зайчика...
30 июня. В поэтические думы ворвался звук полицейской прозы. Затруднения с правом жительства со стороны Ленсмана (уездного
