В садах Эпикура - Алексей Леонидович Кац
Так вот, о происшедших в институте переменах знали во Фрунзе и далеко в горах. Значит, оставь мы все по-старому, мы оказались бы соучастниками пьяниц, похабников и жуликов. Следовательно, столкновение оказывалось неизбежным. И оно произошло. В институте работала политэкономом Машка Закурдаева, имевшая своим мужем тоже политэконома – Козлова, в просторечии Козла. Однажды Пичугин привез его ко мне в гости. Жена устроила угощение. Козел любезно согласился спеть неаполитанский романс о сияющем Средиземном море. В это время Машка Закурдаева совокуплялась с кандидатом философских наук Гречко на берегу Комсомольского озера, в кустах. На литературном факультете сверкала темпераментом Инна Орлова, натура настолько экстатическая, что оказавшись в Карагачевой роще в обществе того же Гречко, не сняла только лакированных туфель. Но и их стянули с нее какие-то злоумышленники: очень уж удобно они болтались на задранных ногах, а сама их обладательница ног под собою не чувствовала. С похищенными туфлями и одеждой злоумышленники оказались в милиции. До нее же в поисках справедливости добрались и бедные влюбленные, прикрытые растениями, как Адам и Ева с картин Дюрера. Их одели, а в газете «Советская Киргизия» появился фельетон «Моя милиция меня бережет». Можно было бы не обращать внимания на личную жизнь ученых мужей и жен, но… во-первых, они втягивали в нее заочников и заочниц, пьянствовали и хулиганили. Во-вторых, любящая супруга Вальки Гречки бомбила партбюро заявлениями, являвшими собой шедевры борьбы за коммунистическую мораль. Я ее спрашивал: «На кой черт вам нужен Гречко?» Она отвечала: «Когда он не пьет, он отличный муж!» «Так он же всегда пьет!» «Бывают минуты просветления». На этом мои аргументы исчерпывались.
Лапухов и Лайпанов, зная о делишках Гречко и Пичугина, написали на них в партийное бюро заявление: эти трезвенники и борцы за мораль не могли терпеть гречко-пичугинской безнравственности. Пичугин заявил, что все заявление – сплошная ложь. В знак своей любви к Лапухову, он напоил его до осатанения и отвез на собственной машине в вытрезвитель. В городском листке напротив кинотеатра Ала-Тоо появилась фотография пьяной рожи Лапуха рядом с другими гангстерами. Досталось и Лайпанову. Он возвращался навеселе от какой-то дамы достаточно поздно вечером. В таком состоянии его и застал в троллейбусе Б. Л. Пичугин. Встретились, облобызались, сошли вместе. В темном переулке заместитель директора КГЗПИ и УИ существенно избил Лайпанова и предал родственникам в качестве случайно обнаруженного на дороге несчастного. Лайпанов на следующий день сделал соответствующее представление в органы милиции, но там обвинение отклонили за недоказуемостью: Пичугин бил без свидетелей. Я навестил Лайпанова по долгу деканской должности. Увидев его на постели с кровоподтеками под глазами, с носом, как переспевший персик, я с трудом удержался на ногах. Но Лайпанов взглянул на меня такими скорбными глазами и заговорил столь жалобно, что я едва удержался от слез. Я вытер глаза носовым платком. Не знаю, откуда взялись слезы: то ли от грусти, то ли от перенапряжения. Меня душил смех. Но заявляю: если я и смеялся, то сквозь слезы! В грязных институтских делах были замешаны очень многие. Но трогать всех было невозможно. Начался бой против Гречко и Машки Закурдаевой.
Моя позиция. Стояла опять проблема выбора. Я вовсе не причислял себя к лику святых: знался и с женщинами и с выпивкой. Теперь надо было с этим фундаментально рвать. Во-первых, несоответствие дел лозунгам для меня нетерпимо. А я искренне намеревался поднять работу факультета, чувствовал для этого силы и возможности. Во-вторых, уровень развлечений был ничтожен. В кармане всегда болтались деньги, которых хватало на бутылку водки. В достатке имелись собутыльники и собутыльницы. Но ни те, ни другие не оставляли следов в душе, ничего от этих пиршеств не вспоминалось. А голова болела. Однажды я с Гришковым таскались по улицам, проклинали все на свете из-за головной боли от обильно выпитого шампанского. А зачем пили с алкоголиком Ленькой Батиным, возглавлявшим Отдел Кадров Киргизского Университета – не знали! Вот почему меня не увлекал Фрунзе кабацкий. Гречко кое-что знал о моих делах. Оскалившись по-собачьему, он как-то сказал мне: «Не лезь! Знаю ваш хитрый домик!» Я спросил: «Может быть, адрес назовешь или позовешь свидетельниц?» Ни того, ни другого Гречко сделать не мог. Я бил без промаха. Дело здесь вот в чем. Обитательницы хитрого домика и других таких же при всем том относились ко мне искренне, как и я к ним. Некоторые и сейчас улыбаются мне с групповых фотографий выпускников КГЗПИ и УИ, некоторые остались в памяти. Я вспоминаю их с теплым чувством, думаю, что и они меня помнят. У меня не было опасений на тот счет, что они выйдут против меня свидетельствовать. Я знал другое: зайди Гречко в хитрый домик за разведывательными данными, и ушел бы с битой мордой. Девочки умели негодовать. Ну и все про это.
Машка Закурдаева заявила, что неспровоцированная агрессия на порядочных людей спровоцирована Кацем, Миркиным, Ганкиным. Что касается Дядюченко, Гришкова, Умурзакова – о них речи не было. Это меня взбесило. Я решительно встал на тропу войны с этими сволочами. Длилась возня долго, взяла много сил, стоила немало потерянного времени. У меня иногда ныло от тоски сердце. Но дело успешно завершилось. Кажется, к осени 1956 года Закурдаева, Гречко, Пичугин, Орлова из института вылетели. И все-таки уместно вспомнить: скоро сказка сказывается, да нескоро дело делается.
Теперь о другой группе дел, касавшихся факультета. Мое вступление на деканский престол я ничем не ознаменовал. Правда, мне не очень верилось, что я декан факультета. Я в течение недели знал, что моя кандидатура обсуждается. Ходил по улицам и произносил про себя: «Декан факультета… Декан… Кац… Звучит почти как Арцыховский». Знал обо всем, разумеется, Иван Григорьевич, но до
