Николай Ашукин - Брюсов

Мало кому известно, что в 1921 году Брюсов, добиваясь открытия литературного вуза, где бы получали образование будущие писатели, поэты, переводчики и издательские работники, сначала получил разрешение организовать на правах техникума Первую государственную профессионально-техническую школу поэтики. Она действовала около двух лет. Большинство ее студентов были переведены затем в В.Л.Х.И.

Литературных школ ранее не существовало. Впервые начиная обучать отобранную в школу поэтики молодежь, Брюсов, по-видимому, и сам осваивал методы ее воспитания и обучения, впоследствии талантливо примененные им в институте его имени. Здесь Брюсов учился учить.

Руководительницей техникума была поэтесса Адалис Аделина, но Валерий Брюсов определял, естественно, всю программу деятельности школы. К преподаванию были привлечены квалифицированные специалисты. Профессор Василий Никитич Карякин читал нам курс Западной литературы и вел семинар по французским символистам, энциклопедически образованный Теодор Левит — практическую поэтику и семинарий по Пушкину, молодой ученый и поэт Михаил Петрович Малишевский — ритмику и метрику. Началом академического пути Якова Осиповича Зунделовича был семинар по Тютчеву. Павел Григорьевич Антокольский — в то время юный артист и режиссер третьей студии Художественного театра — читал курс теории театра. Колоритна была фигура поэта Сергея Михайловича Соловьева, впоследствии после символизма впавшего в католицизм. Он преподавал латинский и греческий языки и вел семинарий по Брюсову. <…>

Сам Валерий Яковлевич вел курс русской литературы и вместе с Аделиной Адалис проводил занятия по вольной композиции. Первая лекция Брюсова по русской литературе была 24 октября 1921 года. Скорее собеседование, на котором мы рассматривали друг друга. А рассматривать было удобно. Наша «аудитория» — небольшая полутемная проходная комната дома на Садово-Кудринской освещалась лишь одной лампочкой посредине. Походный столик лектора ставился под ней, а мы располагались полукругом так близко, что отчетливо могли видеть и седеющую голову Брюсова и потускневший, но всегда глубокий его взгляд, особенно в энергичный тот период; «римский» нос, тонкие, суховатые губы, малозаметные лапки морщинок у глаз, углубляющиеся, когда он улыбался, и глубокие вертикальные морщины на лбу. <…>

На первой лекции, насколько я помню, он разговаривал с нами об истории человечества, о том, что литература сохранила для нас все эпохи, все стремления, все идеи. <…> Он бегло рассказывал о многих эпизодах прошлого, и его выпуклая, точная и все же теплая речь, как бы очевидца всех событий мировой истории, современника упоминавшихся им ученых и писателей, известных нам лишь как имена, знаки чего-то важного, наконец, его рассказ о возможностях воздействия литературы — все это сразу увлекло нас. Брюсов доказывал, что художественное слово — самое могущественное из искусств. Мы не только впервые смогли постигнуть гигантское общественное значение того дела, которому мы пришли учиться, но почувствовали страстное желание знать. В этой лекции Брюсов, как о чем-то личном, говорил о могуществе и сладости познания, о необходимости развития интеллекта человека, его образования. <…>

Сжатость, конкретность, умение отобрать необходимую предельную дозу излагаемого материала были характерными чертами его сообщений. Он понимал все трудности для многих из нас занятий по специальным дисциплинам, когда элементарная грамотность не была еще полностью освоена, когда часть наших товарищей не имела навыков записей лекций, умения конспектировать, не говоря уже об умении систематизировать получаемые знания. <…>

Ограничив свой курс литературы русской поэзией, Брюсов дал законченный компактный очерк литературы XVIII века, объяснил архаизмы и славянизмы Державина, цитируя на память отрывки его стихов, дал нам ряд живых эпизодов деятельности Ломоносова как ученого и поэта. Затем перешел к поэтам пушкинской поры. Ему хотелось поскорее подойти к Пушкину. Он разбирал с нами произведения Батюшкова, Языкова, Вяземского, Баратынского. В Вяземском оттенял остроумие, в Батюшкове, которого называл предтечей Пушкина, — стремление к чистоте русского языка. Отвлекаясь, доказал нам, что Пушкин писал в духе Жуковского, Вяземского — характернее, чем они сами.

Читая эти лекции, Брюсов применялся к насущным требованиям нашей аудитории. Он подчеркивал, например, что Жуковский, которого Пушкин называл «гением перевода», так же как и Пушкин, заботился о пополнении своего образования, работал над отделкой своих произведений.

Брюсов на память приводил слова Жуковского: «Я уверен, что только тот почитает труд тяжелым, кто не знает его; но именно тот его и любит, кто наиболее обременен им». Брюсов улыбался, а нам казалось, последнее он говорил с хитрым удовольствием, как бы это были не слова Жуковского, а его собственные Вообще Брюсов, точно придерживаясь своей программы, не боялся значительно уклоняться в сторону делая это обычно за счет добавочного времени. Так, в ответ на вопрос одного из слушателей в течение двух часов увлекательно излагал нам теорию относительности Эйнштейна. <…>

Другой раз Брюсов обрисовал нам характерную фигуру русского ученого в патриота К. А. Тимирязева и по памяти привел его заявление, сделанное в прошлом (1920 году): «Каждому русскому человеку необходимо определить, где его место — в общих ли рядах Красной армии труда или в избранных рядах тунеядцев и спекулянтов». Это заявление Брюсов произнес с особым полемическим задором, как нечто для себя личное.

Заботясь о выработке у нас четкой дисциплины труда, сам Брюсов показывал пример добросовестности — педантично точно являлся к началу занятий. Лишь один-единственный раз, в жгучую метель, когда остановились трамваи и извозчики не отваживались появляться на стоянках, Брюсов пришел, запорошенный снегом, с опозданием. Отряхнувшись, с мокрыми, густыми, искрящимися бровями, вынул из кармана часы, сам себе укоризненно покачал головой и смутился, — так ему было непривычно и досадно опознание на лекцию. <…> Общение с Брюсовым разрушило в нашем представлении легенды о его суровости. Когда зимой 21 года он приходил к нам в морозы в своей шубе и шапке, как у Гавриила Романовича Державина, дышал на руки, согревая их, мы знали, что нас ожидает интереснейшая беседа с нашим Брюсовым, заботливым учителем, снисходительным к нашей безграмотности. То, что проходилось, должны были знать все. Не могли не знать. Подхлестывало, помимо желания, чувство стыда. Когда слушатель в ответ молчал или напряженно путал, Брюсову становилось не по себе, а от него и всем нам. Брюсов кратко повторял то, чего не мог или поленился усвоить студент.