Павел Нерлер - «Посмотрим, кто кого переупрямит…»

В доме у Н. Я. я познакомилась с множеством замечательных людей. Там постоянно бывали Ю. Л. Фрейдин и Е. В. Сморгунова, Е. Б. и Е. В. Пастернаки, В. В. Шкловская и Н. В. Панченко, Е. С. Левитин, А. А. Морозов, Н. В. Рожанская-Кинд, Г. Г. Гельштейн, Н. И. Столярова, З. Я. Гельфанд, В. И. Лашкова, Л. Г. Сергеева, отец Александр Мень, который был духовником Н. Я., и многие-многие другие. Н. Я. уже очень болела и почти не вставала с постели, поэтому по большей части в то время к ней приходили не в гости, а “дежурить”, и при пересменке можно было неожиданно встретить кого угодно.

При этом Н. Я., которая всю жизнь мыкалась по углам, страшно ценила свою крошечную однокомнатную квартирку и весьма дорожила любой возможностью хоть на время выйти из-под дружеской опеки. Однажды то ли я запоздала, то ли мой предшественник должен был уйти пораньше, но Н. Я. около часа провела дома одна. К моему приходу на столе в кухне стояла кастрюлька с вареной картошкой. И чрезвычайно довольная собой Н. Я. ела, точнее, делала вид, что ест, угощала меня и всё приговаривала: “Как прекрасна картошка, сваренная собственной рукой!”

Характера Н. Я. была твердого до самого конца и к себе относилась иронически. С гордостью говорила, например: “Саша Морозов – это единственный человек, который сумел довести меня до слез”. Охотно верю, что сумел. А. А. Морозов, литературовед, точнее, мандельштамовед, был ну очень необычным человеком, жил совершеннейшим анахоретом, в однокомнатной конуре с наглухо зашторенными окнами, питался черным хлебом и крепчайшим чаем и общался только с книгами да еще буквально с двумя-тремя людьми. Мандельштама любил страстно и собственнически. Его любимым выражением было: “Сюжет!” Он произносил это высоким, дрожащим голосом и тряс перед носом у собеседника указательным пальцем. Уж не знаю, каким именно “сюжетом” он умудрился довести до слез Н. Я., но мне от него сильно доставалось.

Наиболее выразительный диалог с Морозовым произошел у меня перед похоронами В. Т. Шаламова. В силу сложившихся обстоятельств заниматься всякими организационными делами пришлось именно мне. Подробно рассказывать о последних днях Шаламова здесь не место, хотя и к Шаламову я попала в каком-то смысле тоже благодаря Н. Я.[893]. По ходу похоронных хлопот обсуждались обычные в таких случаях “технические детали”, и вдруг А. А. Морозов буквально вскричал: “Нет, всё неправильно! Гроб, обернутый рогожей, и гнусавящий пьяный дьячок – вот как нужно хоронить Шаламова! Сюжет!” Я остолбенела, но как ни странно, быстро нашлась. “Саша, – сказала я, – это обойдется гораздо дороже, у нас таких денег нет”. И Морозов, к моему удивлению, смирился, хотя потом всё равно продолжал ворчать.

В 1979–1980-х годах я бывала у Н. Я. по нескольку раз в неделю, чаще одна, иногда вместе с отцом. И однажды Н. Я., рассказывая о своей ранней молодости, упомянула, что очень гордилась длиной своего носа. В доказательство его выдающейся длины повернулась в профиль. Надо сказать, что по отцовской линии у нас в семье с этой частью лица тоже всё обстоит неплохо. Папа смотрел-смотрел то на Н. Я., то на меня, а потом сказал: “А ну-ка померьтесь носами”. Мы померились, оказалось – одинаково, даже фотография такая сохранилась.

А еще Н. Я. всё время что-нибудь дарила. Всем. Ее собственные потребности были совершенно спартанскими, а привозили и приносили ей в подарок самые разнообразные, иной раз довольно экзотические вещи. Например, кто-то привез из-за границы два (почему два?) теплых плюшевых или что-то вроде домашних халата. Они их сочла платьями и немедленно передарила. Один достался мне. Велено было примерить сейчас же. Халат оказался до полу, но Н. Я. потребовала, чтобы я так в нем и пошла домой, подвернув подол, чтобы не торчал из-под шубы. Делать нечего, вышла за дверь в халате и, озираясь, не идут ли соседи, переоделась в подъезде.

Гонорары за издания ее книг за границей каким-то образом воплощались в чеки валютного магазина “Березка”. На эти чеки тоже покупались подарки многочисленным друзьям и их детям и такие атрибуты роскоши, как джин и растворимый кофе. Джин опять же пили в основном гости, но непременно при участии самой Н. Я. А кофе она пила из коричневой, так называемой квадратной чашки. Чашка эта с отбитой ручкой и сейчас живет у меня в книжном шкафу.

И вот как-то, выйдя в магазин за молоком для кофе, я забыла ключ. Н. Я. передвигалась уже с заметным трудом. Встать с постели и открыть дверь ей было нелегко. Но деваться некуда, пришлось, проклиная свою оплошность, позвонить. Дверь неожиданно быстро открылась – на пороге стоял Пастернак. Ну совершенно как на фотографии. И совершенно пастернаковским голосом (я слыхала в записи) прогудел что-то неопределенно-ласково-приветственное. На какую-то долю секунды я решила, что меня взяли живьем на небо, но потом сообразила, что это все-таки не Борис Леонидович, а Евгений Борисович, а меня, как джеромовского пса Монморанси, еще оставят пожить на этом свете.

А вот от встречи с отцом Александром Менем я упорно и вполне сознательно уклонялась. Н. Я., которая переименовала меня из Лены в Лельку, да так основательно, что Лелькой я и осталась, время от времени говорила: “Лелька! Приходи завтра, у меня будет отец Александр…” – “Не могу, я завтра дежурю на «скорой», нужно готовиться к зачету, к экзамену… приду через два дня…” На самом же деле я думала: “Зачем я буду знакомиться со священником? Ну что я ему скажу и что он может мне сказать?”

И действительно, что? Я читала всё подряд, от Венедикта Ерофеева до “Сиддхатры”, и заканчивала вполне естественно-научное образование. Будучи полукровкой (отец еврей, мама русская), я всегда ощущала себя человеком в первую очередь еврейской крови, но, как и многие евреи, полуевреи, четверть-евреи и т. д., – именно крови, истории, а не религии.

При этом степень моего невежества была изумительной, то есть знакома я была самую малость (и то с пятого на десятое) с внешней, обрядовой стороной христианства и иудаизма. В основном по библейским сюжетам в живописи. И искренне полагала, что вера, если она у кого есть, это исключительно внутреннее дело человека. “Веришь, ну и верь себе, а креститься-то зачем?” – так я отреагировала на известие о крещении некой знакомой.

Н. Я. давала мне книжки отца Александра, я прочитала “Магизм и единобожие” и “У врат молчания”, сообщила Н. Я., что написано здóрово, и продолжала “саботаж”. Ну а потом Н. Я. уже совсем сильно болела, и получилось так, что при ее жизни встреча моя с отцом Александром так и не состоялась.