Александр Яковлев - Омут памяти

Все послевоенные годы человечество ждало своего конца. Страх ужесточал ядерное противостояние, все новые и новые горы оружия усиливали страх. Это было ужасное время. Теперь появилась новая боязнь — перед неожиданным геополитическим раскладом, теми кардинальными изменениями, что неизбежно приведут к последствиям, о которых мы еще не знаем. Появились новые системообразующие факторы мирового развития. Прекратил свое существование двухполюсный мир, образовался монополизм, что само по себе опасно, ибо опасен любой монополизм.

Эти новые факторы мировой политики обязывают мировых лидеров отрясти с ног своих прах "холодной войны" и настойчиво искать новые подходы к проблемам человечества, живущего в едином глобальном мире. Но пока что, по моим наблюдениям, политики, отвечающей новым условиям, не появилось ни в США, ни в России. Это относится и к двусторонним отношениям.

Что касается Европы, то в любом случае горький опыт европейской истории подсказывает нам, что только единая, демократическая, процветающая Европа может выполнить свое предназначение в мировой цивилизации XXI века. Сегодня у европейцев появилась уникальная возможность засыпать глубокий ров, столетиями разделявший западную и восточную части континента, и было бы грешно упустить эту возможность.

Глава пятнадцатая

Бурно и сумбурно, или страна зыбучих песков

Я долго не мог решить, писать или не писать главу о времени Ельцина. Не оставляло ощущение, что предстоят какие-то масштабные перемены, что и случилось. К лучшему или худшему — пока что в тумане.

Мнения моих друзей тоже были разными. Даже советовали поставить после заголовка знак вопроса на всю страницу. В этом, между прочим, есть смысл, ибо пробежавшие галопом события плохо поддаются анализу на историческом уровне. Кроме того, в России многое началось, но ничто не закончилось, все движется, припадая то на правую, то на левую ногу. Отсюда и болотистая вязкость политических событий, анархичность действий, и катастрофичность сознания. Одним словом, страна зыбучих песков. Иными словами, годы начиная с 1991-го — это годы неиспользованных, а вернее — в известной мере потерянных возможностей.

Итак, бурное лето 1991 года. Быстро нарастало напряжение в военно-партийной элите, равно как и в демократическом лагере. Те и другие рвались к власти. В чиновничьих аппаратах Москвы вслух заговорили о какой-то надвигающейся беде, но какой?

Во второй половине июля зашел ко мне перед отпуском профессор Наумов — консультант по делам реабилитации. Я рассказал ему о своих опасениях относительно возможности государственного переворота и о предупреждениях в связи с этим, направленных мною официально Горбачеву. Поговорили о том о сем. Я спросил его: "А кто, по-твоему, станет во главе возможной авантюры?" Наумов пожал плечами. Когда он уходил, я бросил вслед: "Думаю, что Шенин". Я действительно считал, что именно Шенин возглавит какой-то реваншистский демарш: как-никак секретарь ЦК, амбициозен, крут, с мозгами, вареными на сталинском бульоне.

В августе 1991 года меня исключают из партии. 16 августа собирается политсовет Движения демократических реформ. Единодушно констатируем, что в стране создалась предгрозовая обстановка, пахнущая переворотом. Договорились встретиться через неделю и подготовить на эту тему обращение к народу.

Опоздали.

О начавшемся мятеже я узнал рано утром 19 августа. Позвонил Олег Калугин и сказал, чтобы я включил радио.

— С минуты на минуту будет объявлено о том, что в стране вводится чрезвычайное положение. Фактически речь идет о военном перевороте.

Бывает же так. Я чувствовал, что должно случиться нечто подобное, но когда это стало реальностью, верить не хотелось. Спросил Олега:

— А ты трезв?

— Трезвее трезвого.

Рассказал жене. Начал успокаивать ее, но оказалось, что успокаивать надо меня. Нина Ивановна собрала нервы в кулак и говорила только о том, что надо делать. Такой спокойной я ее никогда не видел. Девятилетний внук Сергей, почувствовавший детским сердечком, что происходит что-то неладное, начал привязывать к ручкам входных дверей разные склянки-банки.

— Как только кто-нибудь начнет дверь открывать, мы услышим, — объяснял он свой "хитрющий" замысел.

Прибежала дочь Наташа с мужем Борисом. Созвонился с сыном. Вскоре все они ушли к Белому дому. Пока было ясно только одно — начиналась новая полоса в жизни страны и в моей — тоже. Партийно-военная номенклатура пошла на мятеж. В Москву введены войска. На телевидении — Чайковский, "Лебединое озеро". Где Ельцин и что с ним? Только слухи, в том числе и панические.

К дому пришли журналисты — иностранные и советские. Один из них — старый знакомый Лев Шерстенников — зашел в квартиру и сказал, что с обеих сторон дома стоят машины КГБ. Он предложил отвезти меня и мою семью к своим друзьям за городом, иначе арестуют. А там, мол, не найдут. Я отказался.

Надо было что-то делать. Позвонил в Белый дом Ельцину. У телефона оказался Юрий Рыжов. Ельцин еще был в Архангельском на даче. Попросил Юрия Алексеевича связать меня с президентом. Через несколько минут позвонил Борис Николаевич. Спросил его, как он оценивает ситуацию. Предложил любую помощь. Рассказал о машинах КГБ. Он дал соответствующее указание Баранникову, министру МВД. Вскоре, по распоряжению его заместителя Андрея Дунаева, пришла машина спецназа, ее пассажиры выглядели весьма грозно и надежно. Обе машины КГБ сразу же уехали.

А я поехал по улицам Москвы. Остановка у танка. Командир — это был лейтенант — узнал меня. Спросил его:

— Будете стрелять?

— Нет, не будем, да и снарядов нет.

С восхищением наблюдал, как женщины буквально оккупировали танки. Они кормили молоденьких солдат, уговаривали не брать грех на душу — не стрелять. Великое российское явление — домашние столовые на танках. Зрелище, трогающее до слез. Московские героини спасали народ России от крови.

Я поехал в Моссовет, где недели за две до этого начал работать в качестве председателя городского общественного собрания. Меня уже ждали мои помощники — Николай Косолапое, Валерий Кузнецов, Татьяна Платонова. Приходили друзья. Геннадий Писаревский принес на всякий случай продукты и пиво. Пришел Владимир Федоровский, журналист. Потом Александр Аладко, Александр Смирнов — один был моим врачом в политбюровское время, другой — начальником охраны. Десятки журналистов. Приходил Отто Лацис. Иными словами, полным-полно друзей.

В эти дни я был на трибунах демократических митингов — у Моссовета, на Лубянке, у Белого дома. Непрерывно давал интервью. Написал несколько листовок. Не один раз разговаривал с Борисом Ельциным, отвечал на тревожные звонки из США, Англии, Германии. Знакомые и незнакомые люди как-то добирались до меня по московскому телефону. Как мог, успокаивал их. В разговоре с Геншером спросил его, почему они не позвонят в МИД? "Мы хотим знать правду", — ответил Геншер.