Папа, мама, я и Сталин - Марк Григорьевич Розовский
Я затерян в толпе. Но какая-то девушка узнает меня:
— Я из «Эха Москвы»… Марк Григорьевич, поговорите, пожалуйста, в прямом эфире с Сергеем Бунтманом.
— А что я ему скажу?.. Я же ничего не знаю.
— Скажите, что считаете нужным. Я вас соединяю. — И протягивает мне телефон.
Я говорю Сергею лишь одно: что моя дочь там. И что я в шоке. Боюсь, как и все, взрыва. Боюсь гибели всех заложников, сидящих на пороховой бочке…
— Что, по-вашему, нужно делать? — спрашивает меня ведущий «Эха Москвы».
— Не знаю, — растерянно говорю я. — Главное, надо спасти людей.
Что другое я мог сказать?..
* * *
Война в Чечне?..
Нет, война в Москве. Теперь она приблизилась к каждому из нас и дышит нам в нос мерзким дыханием смерти.
Мы все, стоящие здесь, только что были разъединены и не знакомы и вдруг в общей беде оказались абсолютно близкими и отныне зовемся общим именем. Мы теперь не толпа, не случайная компания очень нервных людей, мы — «родственники заложников».
— У террористов одно требование: остановить войну в Чечне.
— И ничего больше?
— Ничего.
Странно, я не террорист, но мне хотелось бы точно того же: чтобы война в Чечне закончилась.
Однако я не собираюсь ради этого кого-то взрывать.
— Сволочи!.. Они играют жизнями невинных людей!
Да, но и в Чечне гибнут отнюдь не только боевики. Самашки, Старые Атаги, Первомайск и Буденновск, Басаев, Буданов, отрезанные уши и головы, беженцы и слезы матерей с обеих сторон… Сразу и не скажешь, кто тут — в каждой смерти — больше прав, а кто больше виноват.
Война — зло. Террор — злодеяние. Нет оправдания ни тому, ни другому.
В моей голове сумбур — от дикого волнения и самого неприятного чувства, которое только и может быть у мужика в момент беды, от чувства бессилия.
Что бы ты сейчас ни сказал, тебя не услышат.
Что бы ты ни сделал, это сейчас никого не спасет.
Меня охватывает бешенство от невозможности повлиять, лично повлиять на ситуацию.
* * *
Предпринимаю еще одну попытку проникнуть в штаб. Нахожу офицера, которому вроде бы подчинено оцепление. Стараюсь говорить спокойно. Мол, я отец девочки и могу предложить себя в заложники вместо дочери. Чеченцы на это пойдут, я для них стою дороже, чем жизнь ребенка. При этом я могу выполнить любое тайное задание штаба.
Офицер смотрит на меня как на идиота, потом чуть насмешливо (а может, мне показалось, что насмешливо) говорит:
— Отойдите в сторонку, гражданин.
Мысленно выругавшись, отхожу в сторонку.
Всё правильно. Так и есть. Нас всех отсылают «в сторонку» от этой чеченской войны. До нас она «доходит», лишь когда наши дети оказываются в гробах — цинковых или обыкновенных.
И при этом нас бесстыдно называют «гражданами». Кто мы?..
«Граждане России!»…
— Отойдите в сторонку, граждане России!..
Снова решительно подхожу к офицеру.
— Может быть, пустите?.. Может быть, доложите начальству?.. Поймите, я должен… извините, я Марк Розовский, я должен во всем этом участвовать…
И снова офицер с той же тихой твердостью объясняет:
— Ничего не надо, господин Розовский. Там «профи», там специалисты… Они знают, как действовать. Они знают, что и как. Без вас обойдутся и примут правильное решение. Вы не волнуйтесь.
Эти последние слова я запомнил, и они мне тоже показались символичными. Но — потом, уже после штурма.
* * *
Дождь настучал по асфальту целые моря. Мы с Таней продрогли, забежали на заправку, где я купил бутылку коньяка «для сугреву», и вместе со стайкой молодых журналистов заковыляли «огородами-огородами» поближе к зданию с другой стороны, но и там наткнулись на не менее жесткое оцепление и… на помощника президента Ястржембского, подскочив к которому, услышал:
— Все дети освобождены и находятся в автобусе. Ваша жена освобождена (имелась в виду моя бывшая жена Лана) и находится в штабе с Нечаевым (имелся в виду ее нынешний муж, бывший министр экономики России, ныне — президент финансовой корпорации, так что у него, к счастью, имелось больше возможностей проникнуть в штаб).
Я возликовал, но ненадолго. Набрал телефон Андрея Нечаева и, наконец, услышал сообщения, так сказать, из первых уст: да, Лана освобождена спецназом (больше никаких подробностей), а Сашка ни в каком автобусе, а продолжает быть «там».
Захлебываясь в словах, я прошу:
— Лана, я в ста метрах от вас, попроси Андрея, чтоб он вышел и провел меня в штаб. Я могу быть полезным, скажи, кому нужно… от кого зависит…
— Не надо, нет. Ничего этого не надо.
И — гудки. Связь прервана.
Конечно, Лана не в себе: она на свободе, а дочь под угрозой смерти. Но она физически — географически — ближе сейчас к Сашке, чем я!
Моя же отдаленность, бездарное и бессмысленное стояние у оцепления, мое все возраставшее чувство бессилия перед надвигающейся и каждую секунду могущей произойти бедой — все это топтало мне душу, все приводило в состояние тяжеловесной депрессии. Где выход? Нет выхода.
Наверное, эти подонки и стремились вызвать в нас ощущение полнейшей раздавленности.
…Неожиданно со стороны захваченного здания послышались автоматные очереди, что-то ухнуло… Господи, помилуй!.. Господи, помилуй!..
Затем все смолкло. Снова тишина — зловещая, невыносимая.
Значит, штурм, слава Богу, не начался. Значит, гибель людей пока не неотвратима.
Остаток бессонной ночи мы с Таней провели дома у телевизора — вместе со всей страной, прыгающей с канала на канал в поисках другой картинки и другой информации о произошедшем. Этот психоз только начинался — одно и то же бесчисленное количество раз. Но — не оторваться… А закрою глаза — и передо мной Сашка, Сашенька, Сашулька, ее глаза, ее улыбка и — слышу явственно, до умопомрачения — ее голос:
— Па-аа-апа, когда у тебя следующий «Пир во время чумы»? Мы всем классом решили пойти…
* * *
…В Чечне я никогда не был. И, наверное, не буду. Как-то не тянет.
Но если все же приеду, обязательно вскину голову и постараюсь разглядеть тамошнее небо поподробней. Неужели оно другое?.. Неужели не такое, как наше, — вместо облаков камни, вместо голубизны — чернота, вместо круглого солнца — квадратное?
Не верится.
И люди там вроде бы такие же, как мы: двуногие, двурукие, голова на плечах, сердце слева…
Это внешне. Внутри не сходимся. То, что в их головах, нам не подходит. То, что в сердцах, нам не понятно.
Сколько христианину не объясняй слово «джихад», он, неверный, будет
