Карл Отто Конради - Гёте. Жизнь и творчество. Т. I. Половина жизни

Пусть Тассо — особенная поэтическая личность, однако он все же существует в определенной жизненной ситуации. В самом ли деле виноваты в том, каков он есть, его личные качества, его безмерная субъективность, его эксцентричность, сумасбродство? Писательница из ГДР Криста Вольф заставляет героя своей повести, Генриха фон Клейста, в вымышленном разговоре с Каролиной фон Гюндероде, предположить нечто иное:

«Одно мне не дает покоя: отчего раздор Тассо со двором основан всего лишь на недоразумении? А что, если бы не Тассо был несправедлив к герцогу и в особенности к Антонио, а, наоборот, они к нему? Если бы его беда была не вымышленной, а действительной и неотвратимой? Если бы его возглас

Куда, куда направлю я шаги,

Чтоб убежать от гнусного гуденья,

От бездны, что лежит передо мной? —

если бы этот возглас был исторгнут не воспаленным воображением, а острым, нет, острейшим чувством действительной безысходности?» 1. Несомненно, имен–1 Вольф К. Нет места. Нигде. — В сб.: «Встреча». М., Радуга, 1983, с. 306—307 (перевод М. Рудницкого).

559

но в придворном окружении терпит поражение Тассо, здесь он оказывается в противоречии с принятыми там мерками, здесь «внутренняя профессия» — призвание поэта берет верх над всем прочим. Однако в замысел пьесы вовсе не входило одностороннее осуждение кого бы то ни было! Если кто–то и высказывает свое осуждение, то это, пожалуй, результат тенденциозного прочтения пьесы или впечатления от односторонней заданности инсценировки. Отдельные особенности характера Тассо слишком противоречивы, чтобы автор пьесы мог одобрять их как истинные проявления поэтического, творческого начала. Слишком дружелюбными и гуманными выведены действующие лица, обитатели двора, чтобы можно было обвинить лишь их одних и (или) их манеру поведения в страданиях поэта. Клейст Кристы Вольф высказал вполне однозначную, осуждающую догадку; Рихард Вагнер не был настолько безапелляционен: «Кто прав здесь? Кто не прав? Всякий видит это так, как он видит и как иначе видеть не способен» (в письме Матильде Везендонк от 15 мая 1859 г.). Следовало бы честно признать, что на многие вопросы здесь все еще нет ответа.

Конечно же, Гёте изобразил в своем Тассо поэта, чья творческая индивидуальность столкнулась с моральными нормами двора, поэта, который не способен по–настоящему состояться как поэт в том тесном загоне, в той клетке, которую представляет собой для него на самом деле покровительство герцога–мецената. Тассо еще ощущает самую тесную привязанность к своему покровителю («О, если б мог я высказать, как живо / Я чувствую, что всем обязан вам!»), но впоследствии обстоятельства понуждают его к высказываниям вроде «Свободы я хочу для дум и песен; / Довольно мир стесняет нас в делах» или

Напрасно я смиряю мой порыв

И день и ночь в груди попеременно,

Когда я не могу слагать стихи

Иль размышлять, мне больше жизнь не в жизнь.

Кто шелковичному червю пред смертью

Прясти его одежду запретит?

(Перевод С. Соловьева — 5, 301)

Для такого Тассо вовсе недостаточно лишь того, что он «закончил» поэму, что это радует герцога и что сама поэма пришлась ему по сердцу; такому Тассо надо «усовершенствовать» ее. Он считает, что над ним

560

прежде всего властны требования, которые ставит перед ним художественное произведение. И как в искусстве он стремится к не ограниченному никакими условиями совершенству, так и в своих личных отношениях с принцессой он выходит за установленные рамки, чтобы любовь в самом деле превратилась в любовь. Но Леонора лишь способна напомнить ему о необходимости сдерживать свои чувства. Тассо невозможно удержать в границах такой действительности, однако по мере того, как он претендует на исключительное отношение к себе, к этому «истинному» поэтическому дарованию, на «истинные» отношения между людьми, от которых он не в состоянии более отказываться, резко выступает опасность преувеличения реального положения вещей, его недооценки, отсутствия связи с действительностью. Но кто живет своим внутренним миром, обвиняя действительность с помощью поэтических фантазий, тому остается лишь «поведать» о том, как он страждет, о своих страданиях — и в конце концов, имея впереди неопределенное будущее, цепляться за «человека реальности», «человека дела», чтобы не потерпеть полного поражения.

Однако и на «другую сторону» также падают свет и тени. По контрасту с желаниями Тассо зримо проявляется невероятная скованность поведения при дворе. Под поверхностью соблюдаемых внешних приличий, «декорума», могут бурлить чувства соперничества, могут скрываться эгоистические наклонности. Отношение Антонио к Тассо пронизано также завистью к великому поэту, и его самоуверенность опытного светского человека доходит до надменности. Однако от его слов о жизни в трудах и о принесении пользы, о том, как он вместе с герцогом Альфонсом пытается обратить к насущным нуждам и заботам уходящего в одиночество и грезы Тассо, нельзя отмахнуться, сведя все к сомнительным условиям придворного существования. «И пусть поэт уступит человеку», — взывает к Тассо Альфонс. Каролина Гердер передавала слова Гёте, которые в доверительной беседе с ней были сказаны им об «истинном смысле» «Тассо»: «диспропорция таланта и действительности» (в письме Гердеру от 20 марта 1789 г.). Это все–таки означает, что действительность должна предъявлять поэту обоснованные требования.

Автор «Торквато Тассо» лишь изображает коллизии, он не морализирует. Он предоставляет высказываться самим героям и не высказывает своего отно–561

шения к их словам. Если взглянуть на это поэтическое произведение с точки зрения биографии самого Гёте и в его историческом окружении, становится понятным значение пьесы. Гёте вывел здесь поэта, который не желает быть ничем иным, как только художником, творческой личностью. Тассо уже не в состоянии примиряться с условиями существования в той клетке, где у него есть уверенность в завтрашнем дне, — все, что могла ему предоставить система меценатства в придворном обществе. Но запросы поэта более не могут реализоваться в рамках этой системы. Где еще можно найти корни подобных запросов, не соответствующих более представлениям придворного общества, как не в буржуазном, бюргерском мировоззрении? Одновременно Гёте выводит в пьесе противоречия, возникающие у поэта, который не желает знать ничего, кроме своего творчества, поэта, снедаемого страстным желанием довести свое творение до высшей степени совершенства; причем здесь уже творение влияет на своего создателя, обособляя его от общества, которое противопоставляет его своим условностям, поскольку их правомочность также нельзя бездумно оспаривать.