Владимир Алейников - Тадзимас

или умело скрываемого, виртуозно разработанного, продуманного до мелочей, так, что ни к чему не придерешься и ни подо что не подкопаешься, все шито-крыто, все разыграно как по нотам, а уж мы свои способности в этом плане знаем, нам скромничать нечего, не пропадать же зазря таким дарованиям, устраиваем театр, по всей форме, разыгрываем спектакль, существование свое тошнотворное этим скрашиваем, людьми себя чувствуем: ты, власть, нас регулярно накалываешь, а мы тебя – периодически, и в этом тоже есть некоторая регулярность, ты, власть, нас за дураков, наверное, держишь, за скотов, за рабочее быдло, – а мы тебя в гробу видали, и катитесь вы все подальше, надоело, мы сами с усами, особенные мы, да, особенные, ни на кого не похожие, нас так просто не возьмешь, мы каждый со своей загадкой, со своей душой, и, как известно, умом Россию не понять, аршином общим не измерить, а то, что у ней особенная стать, так это прямо в жилу, и то, что в нее можно только верить, совершенно правильно, это про нас, братцы, потому что мы и есть Россия, из нас она состоит, неохота сейчас в дебаты влезать, а тем паче объяснять, растолковывать, разжевывать, раскладывать по полочкам самое важное, кто из России – сам знает, и верно, ох как верно Шатров писал, – ну, помнишь Колю Шатрова? – такой из себя одинокий рыцарь, посмотришь на него – сразу видно, что Богом отмеченный, поэт удивительный, огромный, – и откуда такие берутся, – да вот, согласись, все оттуда же, – хоть и нечасто, а появляются-таки у нас на Руси, живет независимо, замкнуто, и правильно делает, независимость – самое главное, хотя не так-то легко она, как известно, дается, его так и не печатают, представляешь? – хотя стихов у него столько, что просто девать некуда, и по уровню, по масштабу эти его писания на много порядков выше, нежели у прочих, и печатающихся, и не печатающихся, дело ведь, старина, не в молниеносном издании, а в наличии жизнестойких текстов, а уж они-то до читателей дойдут сами, да и мы поможем, так вот, слушай, в шестьдесят четвертом году Николай Шатров так сказал: «и счастья путь, и горе – лишь дорога, которая познаньем дорога, – побудем на земле еще немного и убежим на звездные луга, – какие травы там, цветы какие… а спросит Петр, ключарь небесных врат, откуда мы? – ответим: „из России“, – и прежде всех нас впустят в Божий сад», – про нас это, дружище, – как хорошо, глубоко и просто это сказано про нас! – пусть мы грешники и упрямцы, но есть в нас нечто этакое, право, есть, вот и не сгибаемся под гнетом, противостоим, как умеем, нас придавливают, а мы встаем, нас бьют, наземь бросают, а мы поднимаемся и поднимаемся, и ничего не выйдет у тех, кто хотели бы нас растоптать, так, может, это и есть признак духа, и потому мы любим играть с огнем, потому и не указ нам ни начальство, ни те, кто над ним, и нет на нас ярма такого, чтобы всех нас под него, скопом, попытаются надеть – стряхнем с себя, как пушинку, нас много, и лучше нас не трогай, мы вовсе не те, за кого нас привыкли в советские годы считать, и если надо будет – будем вкалывать, а хотим – так волыним, наше дело, и даже, если на то пошло, позиция наша, и мы дождемся еще того светлого дня, когда все у нас будет по-людски, —

Без оплаченных имеющими некоторую, пусть она и называется твердой, как-то уже безразлично, покупательную способность, а значит, продлевающих и поддерживающих скромное наше существование рублями, в былые годы частенько выручавших и даже, что там скрывать, спасавших перебивавшихся вовсе не регулярными и солидными, а случайными и обидно мелкими заработками бесчисленных литераторов, – поначалу мыкавшихся порознь, а потом, благо все слышали звон и быстро сообразили, куда надо идти, да и свято место пусто не бывает, всеми правдами и неправдами добивавшихся членства во всех этих групкомах, профкомах и прочих объединениях, которых по одной только Москве расплодилось видимо-невидимо, и которые на поверку оказались надежной защитой от обвинений в тунеядстве – и настоящим, демонстративно подчеркивающим свою независимость и сознательно отграничивающим себя от союза писателей, оплотом свободных творческих личностей, – добываемых самыми разными способами, вплоть до незаконных, причем наиболее широко практиковались мнимые заболевания, зафиксированные как действительные, с помощью знакомых врачей, что придавало особую остроту этому в известной степени рискованному, хотя и давненько появившемуся в нашем не столь уж обширном репертуаре, фарсу, довольно смело, так сказать, подперчивая его, но не перебарщивая со специями, чтобы в меру жег, да не обжигал, грозя, при допущении какой-нибудь нелепой оплошности, малейшей, вовремя не замеченной промашки, превратить его в бурную драму, и даже в переполненную страстями трагедию, смотря по тому, как все в итоге сложится и что из всего этого запросто могут раздуть, но уж лучше бы, как и в предыдущих случаях, все, ничем не выделяясь в общем потоке и не привлекая ничьего случайного внимания, потихоньку растворилось в невообразимом месиве всяких проштампованных и разграфленных канцелярских бумажек, навсегда кануло в него, кануло – и сгинуло, принесло хоть и небольшую, но реальную пользу, попросту обошлось, – больничных листов.

…Ну прямо баховское многоголосие у меня. Полифония, да еще какая! Контрапункт. Звучание. Дыхание. Ритм. Орган. Фортепиано.

Двадцать четыре прелюдии и фуги?

Или кончерто гроссо – то есть, по-русски, большой концерт?

Нет, это – фуга. Просто – фуга.

Иоганн Себастьян Бах. Мой учитель. Мало кто это понимает. Ну, приветствую вас, маэстро!..

– Не ручей, а море имя ему, – верно сказал Бетховен.

Что за облако над Святой горой? То ли тени там, то ли тернии, – ну а выше что? Подивись порой – там звезда горит предвечерняя. Не ко времени – а иных ясней, всех светил в ночи незабвеннее, – потому-то я всей душою с ней, да и слов уж нет сокровеннее.

Слово. Память – во времени.

Свет звучащий добра.

Отзвук имени – в темени.

Речь.

…Мой самиздат. Слух мой и взгляд. Путь мой во мгле. Свет на земле. Звук или знак? Отклик и лад. Именно так. Мой самиздат.

Мой самиздат начался для меня еще в шестьдесят втором году.

Жил я тогда на Украине, в Кривом Роге, степном, таинственном и совершенно особенном, обладающем магнетическим притяжением городе, и от роду мне было шестнадцать лет.

Название родного моего города, как гласило донесшееся из позднего ведического времени (имя его – время Бусово, по «Слову о полку») предание, связано с именем князя Криворога из рода Белояра.