Андрей Снесарев - Письма с фронта. 1914–1917

Вчера получил твое письмо от 11 апреля, а целая масса где-нибудь путается на перепутье. Меня уведомили, что Лихачев будет назначен командиром второго полка моей дивизии, а вместо уходящего от меня начальника штаба будет прислан Серг[ей] Иванович. Я тебе писал, что просил его, и вчера получил от него телеграмму, что он согласился с большим удовольствием. Таким образом, из семи человек, подписавшихся на моей шашке, три будут у меня – процент очень хороший, и притом три наилучших; это будут свои люди, которые за меня постоят. Я думаю, если бы я кликнул клич, то ко мне и из моего полка, и из 12-й, и из 64-й дивизий пришло бы людей немало. Осмотрюсь, и если на дивизии буду оставаться надолго, то клич крикну. Вчера приехал Передирий, который меня искал 5 дней и все по пешему хождению. В пути он видел Гостева (из 133-го полка), который теперь уже шт[абс]-капитан, Митя Слоновский – капитан и командует батальоном, Перонко, Черемухин, бывшие при мне подпоручиками, теперь уже штабс-капитаны. Увы, года бегут, а на войне они бегут с ужасной быстротою. Меня в полку вспоминают сильно, а Люткевич, говорят, суховато.

Революционер – безобразник, Ужок ростом догнал Героя – тонок и неплох; приходили его торговать; Игнат просил 400 руб., а Передирий говорит, что теперь в России за него легко получить и 500.

С почтой сегодня пришли две твои открытки от 21 и 28.III; они имеют разве только исторический смысл. В одной дочка считает меня строгим по моей манере взять за руку; очевидно, наша сцена с Генюшей запала ей глубоко.

Я, как тебе писал, живу в небольшой деревне, укрытой холмами; сейчас все у нас оживает, и уголок получится очень уютный. Сам я располагаюсь в халупе, недалеко от церкви; я занимаю одну комнату – довольно просторную – с деревянным полом, построенным моим предшественником. Две стены вверху уставлены образами, теперь к ним я добавил карты и маленькую картину, которую я увез с собою. У меня два небольших столика – на одном в стороне лежат карты и схемы, относящиеся до позиции моей дивизии, на другом я работаю – на нем, как я тебе уже писал, царствуешь ты с малышами среди двух букетов, два ящичка, дела, записные книжки, много карандашей и т. п. Вообще, у меня очень уютно и мило, и такие комнаты я более люблю, чем те, в которых жил раньше. Букеты мне раньше собирал Игнат, а теперь дочка хозяйки Маринча, 12 лет, состоящая в семье на неудачном, грязном и тяжелом амплуа коровницы. С утра она идет с коровами в поле, пасет их до полудня, а затем, подоивши дома, гонит их опять в поле… Это ребенок загорелый, обветренный, грязный, немного одичалый и нервный. Она мне рвет цветы, я ей даю конфеты, которых она сама не ест, а отдает младшей своей сестре Катаринче, 3 лет. Мой предшественник выгнал всю семью в какой-то амбар, чтобы пользоваться всей халупой, а я удовольствовался одной комнатой, а на другую половину пустил семью – мать и 4 дочери: Параньча (16), Маринча (12), Ганя (10) и Катаринча (3)… Они были в восторге и все старались целовать мне руки, но я их в конце концов убедил, что у нас такого обычая нет, а что это обычай польский. Возле моей халупы протекает ручей, продолжение родника, бьющего из горы немного выше, и его журчание будит во мне чувство мелодии и тревожит мои воспоминания… напр[имер], вызывает на память город Бабура, где завоеватель Индии огорожался обилием цветов, а его скромный подражатель четыре столетия спустя нашел в городе цветок – и милый, и скромный, и ласковый, который вот уже 12 лет греет его жизненный путь своим теплым сиянием.

Не говоря ничего пока про свою дивизию, про штаб могу сказать, что он подобран очень удачно; люди все образованные, трудолюбивые и милые; тут же я застал на должности офицера Ген. штаба капитана Станюковича, который при мне пробыл некоторое время в штабе 12-го корпуса. Если я, напр[имер], сравню людей сего последнего и даже штаба 64-й дивизии, то мои теперешние помощники несравненно выше, культурнее и трудолюбивее. А это уже большое благо.

Это письмо, я думаю, тебя уже не застанет в Петрограде, а для достижения Острогожска ему потребуется еще 4–5 лишних дней; но сюда писать боюсь, не зная еще, как и когда ты успеешь выбраться.

Вчера я был в окопах одного из моих бывших полков, и пришлось, за плохим состоянием хода сообщения, идти в открытую, но неприятель не стрелял – очевидно, спал. Когда прибыл домой, у меня немного заболела голова (влияние весны… много наглотался воздуху), держалась до ночи, но сном прошла. Давай, моя драгоценная и ласковая женушка, свои глазки и губки, а также наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Целуй папу и маму. А.

Мой ненаглядный, единственный и милый жен!

Сейчас я тебя так люблю, как не любил Гамлет Офелии (более 40 тыс[яч] братьев), и если бы этот пыл продолжился хотя бы более часу, я испепелился бы или обратился в уголь… ужасны эти демонические страсти!!! Вчера получил твое письмо от 11.IV и письмо Генюши с торжественным заявлением о переходе его в III класс… Все идет, как я тебе говорил: теперь он имеет уже четыре годовых четверки, а в будущем году он пойдет еще лучше. Поцелуй его и поблагодари, а если найдешь что, подари ему от меня.

Час тому назад я возвратился из резервного полка, где беседовал с полковым комитетом; говорил больше двух часов и выложил много кое-чего из истории политических учений, политико-экономии… У ребят лица были сосредоточенные, внимательные и страшно милые. Я иногда прерывал свой поток и спрашивал, все ли им ясно, не говорю ли я слишком учено. Они мне кивали головой в знак просьбы продолжать или слышались отдельные голоса: «Говорите, мы кое-что потом додумаем…» – и я заливался вновь. Воображаю, как они будут там додумывать и не получится ли из родившегося котенка отелившийся теленок с пятью ногами при двух головах. И как я к ним привык, и как они мне дороги с их темнотою, часто ленивым упрямством, но с искренностью, верою в добро, ничем непомутимой любовью к родине. Любит ли этих серых и бедных людей, затерявшихся в окопах, весь Петроградский комитет солдат и рабочих, как люблю их я: честно, до положения за них жизни. Так думал я, возвращаясь из собеседования в яркий и чистый день и лаская рукою шею Героя… Кругом тихо и ласково, надо мною летит австрийский аэроплан, и наша артиллерия лепит в небо ряд белых разрывов, словно вколачивает в небосклон белые гвозди… Во время разговора выясняются и комические эпизоды. Унт[ер]-офицер из окопов попал в Петроград и очутился в процессии; видя на флаге трогательную надпись «Война до победоносного конца», он увлекается вместе с другими, и когда на перекрестке всё останавливается и начинаются речи, он тоже лезет на бочку и возбужденно говорит, что он рад такой большой поддержке и надеется, что все одинаково думают. «Пусть поднимут руки, кто за победу…» – и вместе с его рукой вздымается целый густой молодняк поднятых кверху рук. Еще больше ободренный, унт[ер]-офицер продолжает: «Благодарю, но, товарищи, зачем откладывать дело в долгий ящик; моему отпуску завтра конец, я иду сегодня к воен[ному] начальнику, кто со мною, и айда в окопы…» – и грустно поднялась к небу его одинокая рука, но ни одной другой, а из какого-то угла раздался голос: «Довольно». И смущенный ун[тер]-офицер слез с бочки, юркнул в пере улок и поехал один в окопы, где он поведал своим товарищам, что в Петрограде все стоят за войну до конца и что значит надо воевать… Мы все смеемся, но это смех невеселый, смех людей, оставленных одинокими…