В садах Эпикура - Алексей Леонидович Кац
В небольшом зале было много людей. Все разговаривали, пили, курили. Как всегда бывает в ресторане, посторонние не воспринимались. Здесь каждый занят собой, своей женщиной, своим мужчиной, компанией. До других дела нет. Вот почему нам никто не мешал, хотя кругом шумели, веселились люди. Подошел человеконенавистник – официант. Вид у него был до того хмурый, что Яша сказал: «Простите, но мы вынуждены вас побеспокоить. Вы больны?» Официант удивился и ошалело ответил: «Я здоров! Водки у нас нет. Есть коньяк». Яша сохранял деловой тон: «Спасибо за эту информацию и по поводу здоровья, и по поводу винного ассортимента. Водки нет? Можно было бы думать, что здесь дошкольное учреждение. Коньяк, значит, есть. Может быть, мы попали на ученый прием? Хорошо, что среди нас есть кандидат наук!» Я сказал Яше: «Брось! Коньяк хороший. Заказывай, хочется есть». Но Яша не спешил. Он расспрашивал о несуществующих блюдах, интересовался теми, что есть в меню и т. д. и т. д. Наконец, заказ сделали. На столе с интервалами в 15 минут появились коньяк, закуски и шашлыки. Официант хотел откупорить бутылку обычным способом. Яша крикнул: «Маэстро! Стоп! Оставьте все вот в таком первозданном виде! Мы вас больше не задерживаем». Потом он взял бутылку, посмотрел на свет, понюхал горлышко и обратился ко мне: «Мальчик! Я нарочно отправил его со штопором. Пусть он использует его к тем, кто проглотил пробку. Откроем по-нашему, так…» Он стукнул ладонью по дну бутылки, и она открылась. Яша наполнил рюмки, произнес: «Пьем, как всегда, за женщин! Помнишь, как ты напился за них в Новом Сонче?» Я помнил. Мы выпили. Становилось тепло и тихо. И мне вдруг захотелось, чтобы незнакомая женщина Люся любила меня. В простом черном платье она выглядела очень красивой. Мне нравилось, как она пьет: легко, без ужимок, не морщась. Бархатные глаза ее стали еще мягче. Они были далекими-далекими, как ночное небо, и мне хотелось, чтобы они меня звали куда-нибудь. Мне казалось, что зовут. А может быть, я ошибаюсь? Да нет же, нет! Я никогда в этом не ошибаюсь. Зовут! Далеко ли пойду за ними? Не знаю, но пойду.
Я не избалован романтикой: у меня было много простого, обыкновенного дела, которым я занимался, как землекоп. Я знал, что значит кидать землю лопатой вверх. Натруженные руки не покрываются мозолями, дыхание соответствует ритму бросков, глаза не измерят гор выброшенного грунта. Светит солнце, по лицу бежит пот, мимо летит время, а руки творят одно и то же движение, а гора выброшенного грунта не растет, потому что ее разгребают находящиеся наверху люди. И вдруг: «Перекур!» Тогда вспыхивает в тебе все, что есть от человека. Хочется пить, спать, думать и даже любить. Так вот, я испытывал перекур. На белой скатерти лежала рука с яркими холеными ногтями. Я тихо положил на нее свою. Люся посмотрела на меня и улыбнулась. Я поднял рюмку и сказал: «Выпьем, дружок, за хорошее!» Она ответила: «Выпьем».
На следующий вечер Яша мне говорил: «Голова не болит? Ты знаешь, я давно не пил с таким удовольствием. Хороший был вечер, чертовски хороший вечер». Я вполне соглашался с Яшей. Голова у меня не болела, хотя явно закружилась. Люся мне нравилась, я хотел ее видеть и слышать. И вместе с тем меня сосала тоска. Это чувство, которое появилось во мне с детства, когда я плакал, прощаясь с отцом в Бутырской тюрьме, прошло со мной войну, университет, и оставалось постоянно. Я прятал эту тоску от всех, а она присутствовала в самые, казалось бы, радостные минуты. Она наполняла мне душу сомнениями, мешала жить, принимать решения. Я жил и принял многие решения, но гораздо труднее, чем другие люди. Голова у меня не болела. Яша сказал, что мы встречаемся у знакомых, только нужно купить выпивку. Это было совсем просто. Я вообще хорошо чувствовал себя с деньгами. Яша всегда имел их больше, чем я. Он зарабатывал, он угощал. Теперь я мог делать то же самое в еще более крупных масштабах. И делал с удовольствием.
Пока мы занимались покупками, Яша рассказывал: Люся чудесная женщина. Ей очень не повезло, впрочем, как всем ее возраста. Кто-то любил ее, потом разлюбил. Мучилась она очень. Отец у нее художник, только сейчас из ссылки вернулся, а с 1938 и до сих пор числился врагом народа. Вся жизнь исковеркана. А правда, она красивая? Так мы разговаривали, плутая где-то в районе Сокольников. Наконец, вошли в старый многоэтажный дом, поднялись куда-то в стратосферу, позвонили, дверь открыла молодая женщина, приветливо встретила: «Наконец, мальчики, вы здесь!» Мы вошли, познакомились с хозяевами квартиры. Люся и Люба уже ждали нас. Сели за стол, ели голубцы громадные, как противотанковые мины. Показалось, что мало водки. Люся и я пошли в магазин, купили еще. Когда мы возвращались по бесконечным лестницам, Люся вдруг остановилась. Мне казалось, что давно пора это сделать. Я положил ей руки на плечи и посмотрел в глаза…
С Люсей я встречался в каждый мой приезд в Москву – десять лет подряд. Но дальше было так. Я возвращался во Фрунзе и вдруг меня охватывало желание писать письма. О чем? Забегая на почту, писал в открытке несколько слов – и все. А что же еще? «Я люблю тебя!» – хотелось написать мне. Но от частого употребления эти слова быстро замусоливаются. Но я же думал, думал, думал. Никаких фактов и образов. Только удивительные безмолвные мысли, становившиеся ощущениями, которые нельзя пересказать. А их обязательно нужно передать ей. Как? Ахматова писала:
Только бы полуночной порою
Ты по звездам мне прислал привет…
Я не мог так написать, так писала женщина. Я мог быть в данном случае только адресатом. Я читал Блока и не нашел нужного. Меня не увлекал ни туманный образ, охваченной шелками, ни надрыв чувств, при котором посылают черную розу в бокале вина. Нет. Все это не то. В конце концов я нашел стихотворение, которого она заслуживала. Его написал Петрарка:
Благословен день, месяц, лето час
И миг, когда мой взор те очи встретил,
Благословен тот край и дол тот светел,
Где пленником я стал прекрасных глаз.
Вспоминается: хороший осенний вечер. Мы смотрели с Ленинских гор на сверкавший огнями громадный город, немного попрятались под деревьями
