Юрий Оклянский - Оставшиеся в тени

Пропала современная Москва, и даже темная лента Яузы, видневшаяся сквозь вершины уже обнажившихся деревьев, тянулась сюда, кажется, прямо из додедовских времен. Вон, очевидно, пушкинский дуб! Огромный, в пять обхватов, рассохшуюся его толщину сдерживают железные обручи, ствол почернел и обуглился, может, от молнии, может, от возраста, и в его изжившихся выжженных недрах бог весть как пьют соки молодые ветви… Между грубой броней дубов и липами стайками мелькают не сразу приметные березки. Петляющие по склонам дорожки, с вросшими в землю скамеечками, латунные фигурки на постаментах, собратья крылечных грифонов, белокаменные беседки, разрушенный чайный домик… Вот здесь стоял, бродил и созерцал эти виды в мае 1941 года Брехт, а может быть, перед отъездом он сидел на одной из этих скамеечек даже вместе с Гретой… если, конечно, она к тому времени была в состоянии передвигаться… Вот до чего оторвался от реальности!

Что же это, однако, за безлюдное медицинское учреждение? Неужели новое чудо — и все сохранилось без изменений?

И тут в глаза бросилась вывеска: «Московский городской врачебно-физкультурный диспансер № 1».

Уже без прежнего пыла я отворил дверь и вошел.

На входе, отложив костыли, сидел и на равных беседовал с девушкой парень лет двадцати, оба в одинаковых шерстяных олимпийках. По небольшому вестибюлю, с ведущей наверх мраморной лестницей, разместилось на стульях и в креслах еще пять-шесть ребят и девушек, в больничных пижамах или тоже в олимпийках, — тут признавали, видимо, только два эти типа одежды. Играли в шахматы, шутили, смеялись; какой-то забинтованный молодец разговаривал по висевшему в углу телефону-автомату. Это была среда цветущего беззаботного равенства. Больные были сплошь кровь с молоком! И если бы не костыли и повязки, свидетельствовавшие о частных неполадках, обстановку можно было бы принять, например, за спортивную базу после тренировочных занятий.

Было смешно и нелепо спрашивать у этих молодых людей о какой-то Грете, приходившейся им бабушкой, и бестактно напоминать о существовавшем тут некогда противотуберкулезном центре, сборном пункте этой страшной болезни. И поэтому, чтобы освоиться, я принялся рассматривать вывешенную тут же стенгазету.

Судя по всему, это был свежий номер. Но открывала его заметка, показавшаяся мне несменяемой, вклеенной как бы на вечные времена. Зато она имела, пожалуй, отношение к цели моего визита. И, не обращая больше внимания на физкультурников, я списал ее в блокнот:

«Из истории дома № 53 по улице Чкалова

…После пожара 1812 года богатый купец-чаеторговец Усачев скупил участки на высоком берегу Яузы, принадлежащие Бабкину, Невежину и Найденову. По его заказу известный архитектор Д. Жилярди (зодчий Московского университета) построил городскую усадьбу со службами и парковыми павильонами в стиле «русский ампир».

С 1880 года до Великого Октября усадьба принадлежала Н. Найденову и известна как Дом Найденова. После национализации в усадьбе был организован санаторий «Высокие горы».

С 1964 года в доме № 53 по ул. Чкалова разместился Московский городской врачебно-физкультурный диспансер № 1, который обслуживает и лечит ведущих спортсменов столицы и ветеранов советского спорта…

Товарищи! Будьте бережны к памятникам старины и искусства, которые являются достоянием народа».

Итак, до 1964 года здесь еще находился санаторий «Высокие горы»! Он был, как видно, лечебной базой Центрального института туберкулеза. Вот откуда двойственность обозначений местонахождения М. Штеффин в телеграммах и дневниках Брехта: то Центральный институт туберкулеза, то санаторий «Высокие горы», оба по адресу Чкалова, 53… В данном случае это одно и то же — вот этот дом…

Хорошо. Но куда подевалась туберкулезная лечебница после 1964 года? Ее персонал, архивы? У кого осведомляться об этом в спортивной здравнице?

Я уже начал свертывать авторучку, как вдруг глаз выхватил из — соседних стенгазетных столбцов то, что было, пожалуй, прямым советом, как поступать дальше.

Со всех ног бежать к той, кому посвящена заметка!

Во всяком случае так мне показалось. Это была небольшая статья под фотографией, называвшаяся «Наши ветераны. Рахиль Савельевна Шатхан». Из заметки следовало, что в нынешнем октябре 1976 года коллектив физкультурного диспансера провожает на пенсию врача-фтизиатра, отдавшего пятьдесят пять лет медицине. Человек это поистине необыкновенный: «Работала в госпиталях еще в гражданскую войну… — читал я. — Знала Коллонтай, Людмилу Сталь… Член КПСС с 1931 года… В годы войны сменила стетоскоп на скальпель хирурга. По двое суток не отходила от операционного стола… Имеет восемь правительственных наград…»

Но суть для меня была заключена в одной половине фразы: «…с 1932 года — главный врач санатория «Высокие горы».

Если уж Рахиль Савельевна так прочно осела здесь, то вполне могло быть, что она работала главврачом и в мае 1941 года. Сменить «стетоскоп на скальпель» — это похоже — она могла отсюда. Тогда, если она и не помнит истории с сотрудницей Брехта в самый канун войны (такая памятливость для главврача, конечно, маловероятна), то во всяком случае обрисует обстановку, сориентирует, назовет имена. Одним словом, мне нужен ветеран!

…И вот спустя какое-то время мы вполголоса переговаривались в комнате с крашеными белыми стенами и видом на Яузу, где провела последние дни Грета. Со мной была та самая «очень внимательная и любящая Грету» (как сказано в письме М. Я. Аплетина от 3 июня 1941 г.) женщина-врач, которая делала тогда все, чтобы отстоять ее жизнь…

Расскажу по порядку.

Рахиль Савельевна Шатхан оказалась полной, кряжистой женщиной, с румяными щеками и белыми, как екатерининский парик, волосами. На ее лице умом и волей светятся два разноцветных, по-стариковски слезящихся глаза — зеленый и темно-синий. Годы согнули ее, она ступает грузно и, когда идет по коридору, похожа с расстояния на катящийся монолит.

Все ее знают в физкультурном диспансере. И все от врача до нянечки стараются первыми поздороваться. В самом деле, это необычное явление, чтобы человек до восьмидесяти лет работал с такой памятливостью и сноровкой и чтобы его, при довольно крутом и властном нраве, так безраздельно почитали. Она и на пенсию перешла только что, 27 октября, точно в день своего восьмидесятилетия. И то потому, как сказали мне в диспансере, что сама сочла, что на девятом десятке работать вроде бы неприлично. Такая эта Рахиль Савельевна!

Вначале, когда мы устроились в пустом административном кабинете, беседа протекала так: