Стефан Цвейг - Вчерашний мир. Воспоминания европейца

Когда я пишу эти строки, то вспоминаю о конвертах с деньгами, которые он подсовывал мне в худые годы, когда меня вышвырнули из Дзержинки. Слышу снова его голос, вижу его полулежащим на диване и слушающим меня, когда я говорил о своих чувствах к нему, о которых в редких письмах из моего далека я всегда писал; но теперь благодарил его за все, чему я научился у него, за его беспримерное мужество, за веру в людей и будущее, за его неистощимый оптимизм. Когда я его покидал, я уже знал, что я его больше никогда не увижу. И, несмотря на это, известие о его смерти задело меня до глубины души. С болью смотрю я на ряд его книг на своей книжной полке, среди которых и его (слава богу, успел) мемуары, и у меня такое чувство, будто с ним, беспартийным евреем Адмони, который никогда ничего не делал против своей совести, который воспитал целую плеяду выдающихся ученых – и тем не менее ему не присвоили звания академика, – окончательно завершилась эпоха, душой которой и был старый, истинный Санкт-Петербург. Эпоха, как я опасаюсь, неповторимая. Как воспоминание о том или ином из моих бывших наставников, сопровождает меня память о Владимире Григорьевиче Адмони и в Вене и придает мне сил, которые мне нужны для моих планов, для поддержания моего пошатнувшегося здоровья, для моей работы и для компенсации столь бездарно растраченной энергии в борьбе с разного рода бюрократами (скажем, с чиновниками в консульстве).

Теперь наконец у меня были все требуемые бумаги: разрешение на работу в школе Рудольфа Штайнера, письмо из Министерства образования и Литературного общества и справки о нашем безупречном прошлом в Ленинграде. Со всем этим я отправился (уж не знаю, в какой именно раз) в это здание, снова к консулу. Он поздоровался со мной довольно формально и откровенно признался – чего уж таить? – для начала, что новыми демократическими силами в России, хоть обстоятельства после распада Советского Союза изменились, в прежней своей должности он утвержден. Новое назначение, однако, не меняло старой сути, ибо далее он сообщил мне, что обстоятельства изменились: паспорта в консульстве выдаются лишь в случае смерти. В данный момент для этой цели в его распоряжении имеется только два бланка паспортов – так сказать, для абсолютно неотложных случаев. Я посмотрел на него, не веря своим ушам, не до конца понимая, что он мне здесь поведал: в сознании, словно заноза, застряло слово «абсолютно». Да я и не желал ничего понимать! Чувствовал лишь, как кровь бросилась мне в голову, и еще раз я закричал – закричал во весь голос, а возможно, истошно завопил: «Я нахожусь здесь именно потому, что в последний раз (это был мой восьмой визит сюда) мне официально заявили, что по предъявлении соответствующих документов мне тут же выдадут паспорта! С большим трудом мне удалось собрать все необходимые бумаги. И что же, теперь следует все начать сначала? Нет! – заявил я ему. – Я решительно настроен больше не покидать консульства без паспортов или без официально заверенного консулом заявления о лишении меня и моей жены российского гражданства. В таком случае я отправлюсь в какое-нибудь (скажем, боливийское) посольство, где к тому же паспорта дешевле. Мне необходимо только письменное подтверждение, что своей стране я больше не нужен!»

Не думаю, что мой выпад особо впечатлил консула. По всей видимости, он хотел только побыстрее от меня избавиться – от скандалиста и типа, для него непривычного, от которого всего можно ожидать, вплоть до неприятностей. На всякий случай он пригласил секретаршу и узнал от нее (что, несомненно, давно уже знал), что имеется еще двадцать бланков паспортов, и распорядился выдать из них два мне. Пока секретарша аккуратно вносила соответствующие данные в эти все еще типично советские бланки паспортов, мне представилось, что, если бы я их сам заполнял, я бы написал то же, что некогда в подобной ситуации написал (анекдот о нем более чем достоверный) Самуил Яковлевич Маршак. Он был приглашен в Англию, где неоднократно бывал, на очередной шекспировский юбилей. А новый председатель иностранной комиссии Союза писателей – разумеется, чин из ГБ – решил мести по-новому, невзирая ни на какие заслуги. И вот Самуилу Яковлевичу прислали обычную советскую анкету, которую он удивленно повертел в руках, а затем стал заполнять. На вопросы первостепенной важности – пункт номер три и пункт номер пять, партийность и национальность – замечательный поэт и переводчик ответил не стандартными «да» или «нет», а развернуто: «Партийность: абсолютно» (ах, вот почему у меня в голове застряло именно это слово консула), «Национальность: безусловно».

Глядя на ретивую секретаршу и апатичного – какой уж тут юмор! – консула, я от такой идеи отказался, чтобы не быть вновь отброшенным в ту неизвестность, в которой в Советском Союзе столь охотно держали людей. Довольный самим собой, я покинул здание и еще в метро все еще похлопывал себя по карману, чтобы убедиться, что паспорта на месте. Ощущение у меня было такое, словно я выиграл битву – битву, конечно, мирную в мирной весенней Вене. Но остался горький привкус, своего рода первобытный страх, который понять может лишь тот, кто жил в бывшем Советском Союзе, – страх, что давнее, с виду отжившее однажды может вернуться еще раз, не важно, в каком виде. Ведь вчерашний мир еще жив, и живы его последователи (и не только в России).

Я чувствовал себя новорожденным – или, точнее сказать, нормальным – гражданином с законным (непросроченным) паспортом, который я снова мог (не важно где) предъявить. Забыты кошмарные сны прошедших недель и месяцев: они уступили место другим, более оптимистичным, хотя всегда есть опасность того, что боязнь и паника в сновидениях могут в любой момент возвратиться.

Я иногда мечтаю о том, что у меня снова будет время заняться переводами, продолжить то, что когда-то я начал со «Вчерашнего мира» Стефана Цвейга. Ведь должны же они где-то быть – русские читатели, которые когда-то ждали эту книгу и с благодарностью приветствовали публикацию отдельных глав в журнале «Нева»! И разве здесь, в Австрии, после Цвейга, Верфеля, Рота и Музиля, не выросло новое поколение писателей (и уже, к сожалению, ушло): Ингеборг Бахман или Томас Бернхард, произведения которых публикуют от Германии до Америки и с восторгом читают?

И мне часто снится Санкт-Петербург – мой бывший Ленинград, – наша квартира там, на улице Ломоносова, у Пяти Углов, и я мечтаю о том, чтобы там все наконец-то наладилось и люди зажили по-человечески. Я снова сижу за своим письменным столом и хожу в свой институт вдоль Фонтанки. И о том, что когда-нибудь я наконец поднимусь в ту башню в доме на Загородном проспекте, которая тогда так долго и так часто занимала мою фантазию. Что я увижу оттуда, сверху? Треугольник, возможно (который возник на месте пяти углов моего детства и моей жизни), образованный именами трех городов – Ленинграда, Вены, Санкт-Петербурга – и заполненный сотнями рукописных страниц, на которых я читаю снова и снова только одно имя: Стефан Цвейг.