Александр Мещеряков - Император Мэйдзи и его Япония
Генералитет просил денег для действий на чужой территории. Опасностью номер один представлялась Россия, которая перевооружала свой Дальний Восток. Второй опасностью посчитали на сей раз Америку. Хотя отношения с ней вроде бы находились во вполне удовлетворительном состоянии, геополитики опасались, что это не продлится вечно. Совсем недавно президент Рузвельт помогал Японии в Портсмуте, но теперь Америка ревниво следила за продвижением японцев в Маньчжурию. Третьей целью была Индия – согласно японско-английскому договору безопасности, Япония обязывалась прийти на помощь Англии, если Россия нападет на ее колонию.
Япония серьезно вовлеклась в международные отношения и стала завязать в них. Армии и флоту все время требовались деньги для обслуживания этих отношений, конфигурация которых менялась весьма быстро. Словом, к следующему году планировалось построить 17 новых кораблей общим водоизмещением в 322 тысячи тонн.
После окончания войны прошло уже полтора года, но только сейчас, в мае, Мэйдзи отметил военные заслуги японских буддистов. Своим именным указом он поблагодарил главу школы Синсю и настоятеля киотосского храма Ниси-Хонгандзи – Отани Кодзуй (1876–1948) за то, что школа делегировала в действующие войска своих священников и ободряла их. Для всех японских буддистов это была долгожданная награда, свидетельствующая о том, что они являются полноценными подданными.
Однако после войны накал внешнеполитических страстей все-таки пошел на убыль, внимание людей обратилось на домашние проблемы. Чувство патриотического единения, подстегнутого войной и образом врага, явно ослабело. Стало понятно, что патриотизм лишь временно закамуфлировал многие социальные проблемы.
В феврале на частной медной шахте в Асио в префектуре Тотиги восстали горняки. Они требовали повышения зарплаты и улучшения условий труда. Медные рудники отравили всю воду в округе. Чуть ли не в первый раз в истории японцам пришлось задуматься о том, что промышленность может уродовать ту землю, которую они столько веков воспевали в своих песнях и стихах.
На подавление мятежных рабочих был брошен 15-й полк. Войска прекрасно справились с поставленной задачей, 82 горняка оказались в тюрьме. Армия наглядно продемонстрировала, что она может пригодиться не только за границей.
В июне было подавлено еще одно выступление горняков – на сей раз на медной шахте в префектуре Эхимэ.
Каждый год на угольных шахтах в Фукуока на острове Кюсю гибло около 500 человек. В этом июле взрыв метана на одной из шахт в Фукуока унес жизни 420 рабочих. Император Мэйдзи пожертвовал семьям погибших 1200 иен, то есть почти по три иены на человека. Когда в прошлом году случилось землетрясение на Тайване, в результате которого погибло около 1100 человек, император отправил туда 10 тысяч иен, а жертвам апрельского землетрясения в Сан-Франциско причиталось 200 тысяч иен.
Объемы промышленного производства росли быстро, так же быстро росла и численность рабочих. В 1886 году их насчитывалось 139 тысяч, теперь – около 1 миллиона 400 тысяч человек. И это при том, что статистика умалчивает о количестве строителей и о частично занятых. Условия труда рабочих и работниц зачастую были просто чудовищными, временами их содержали почти как в тюрьме, подвергали побоям и пыткам. Особенно отличались в этом отношении частные предприятия, где рабочий день составлял не меньше 12 часов. Зафиксированы случаи, когда работницы не отходили от станков по 18 часов кряду. Увеличение производства достигалось за счет сверхэксплуатации и здоровья. Как это столь часто бывает на начальном этапе индустриализации, для самих рабочих она сопровождалась падением качества жизни. Однако город требовал все новых и новых рабочих рук, каждый год в Токио переезжало от 40 до 60 тысяч человек, в Осака – от 20 до 40 тысяч. Население столицы составляло теперь два миллиона.
Хотя производительность труда в деревне росла, земельные участки оставались крошечными и дефицит семейного бюджета оставался делом самым обычным. Покрыть его можно было только за счет отправки молодежи на заработки в город. Самые отчаянные отправлялись на Хоккайдо. Там было холодно, но и земли там было много.
Несмотря на тяжелые условия труда и жизни, агентства по найму умели затронуть чувствительные струнки девичьих душ. Они преподносили фабричный труд как подготовку к замужеству, утверждая: тяжкие испытания и строгая дисциплина послужат девушкам прекрасной тренировкой перед замужеством. Кроме того, посылая деньги домой в деревню, они выполняют свой дочерний долг перед родителями и семьей[353].
В японском обществе того времени конкуренция стала нормой жизни. Однако она рассматривалась не столько как средство личного обогащения, сколько как путь к достижению успеха группы. В данном случае – семьи. Основная часть японского общества того времени продолжала исповедовать «средневековые» ценности с их упором не на правах, а на обязанностях. Привлекательность вступающей в брак девушки заключалась не в ее красоте (эффектная внешность считалась атрибутом куртизанок), а в ее способности следовать строгим правилам поведения и послушания. Девичество рассматривалось при этом лишь как пролог к «настоящей жизни», содержание которой описывает популярный лозунг того времени: «Хорошая жена, мудрая мать». Недолгая фабричная жизнь была для девушек тем же, что и воинская повинность для юношей – обрядом инициации, подготовительными курсами к будущей жизни.
В прошлом году Янагита Кунио дал старт «почвеннической кампании». Ее участники твердили о неиспорченности сельских жителей, противопоставляя их ленивым, жадным, развратным и «холодным» горожанам. В начале эпохи Мэйдзи ее идеологи с их западническими идеями видели в крестьянстве досадную помеху на пути превращения Японии в «цивилизованную» страну. Реформаторы считали их глупыми и консервативными, ленивыми и упрямыми, обычаи и обыкновения крестьянства подвергались жестокой критике, рассматривались как объект культурного воздействия со стороны «просвещенного» городского Центра. Но жизнь индустриального города таила в себе множество противоречий, которые в тогдашней Японии было принято называть «болезнями». И теперь критике подвергались «болезни» горожан, а не крестьян.
Страной стала овладевать тоска по той Японии, которая существовала только как опрокинутый в прошлое проект. В Европе его назвали бы «пасторальным», но поскольку в традиционной Японии отсутствовало скотоводство и пастухи с пастушками, он приобрел форму «рисоводческого мифа»: заливное рисосеяние объявлялось эквивалентом сельского хозяйства, рис становился символом Японии вообще. Рис действительно был основным поставщиком калорий в диету японца, но помимо риса в рационе присутствовали и гречиха, и просо, и пшеница, и корнеплоды, и самые разнообразные овощи, и многое другое. Не говоря уже об основном источнике животного белка – рыбе. Однако в идеологических построениях этнографов и идеологов рис приобрел признаки монокультуры. Из возделывания риса стали выводить все особенности «национального характера», верований и социальной организации деревни. Этнографы утверждали, что трудолюбие японского крестьянина, его аграрные ритуалы и общинные формы организации жизни являются прямым следствием заливного рисосеяния. В этих исследованиях было подмечено немало верного, но картина вышла сильно упрощенной.
