Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)
Мы вошли в дом. Там — полная безнадежность.
Л. Н. задыхается и томится в припадках сердечной тоски. Больше суток почти без перерыва его не оставляет мучительная икота… Доктора, чтобы облегчить страдания, решили дать ему морфий. После морфия Л. Н. несколько успокоился.
Часов, кажется, около двух Г. М. Беркенгейм, ввиду явно безнадежного состояния Л.H., сказал Александре Львовне, что следует сообщить об этом Софье Андреевне и, если она пожелает, привести ее сюда, чтобы она могла проститься со Л. Н.
Беркенгейму поручили пойти к Софье Андреевне. Я пошел в комнату Л. Н. Она была чуть освещена слабым светом чем‑то загороженной лампы.
Л. Н. лежал на спине, головой в сторону окна, ногами в сторону завешенной стеклянной двери. Кровать аршина на полтора отодвинута от стены. Между кроватью и стеной на стуле сидел В. Г. Чертков, между дверью и кроватью, тоже на стуле, Сергей Львович.
Л. Н. дышал часто и тяжело. Ужасный звук как бы от распиливания дров при каждом дыханье наполнял всю комнату. Чувствовалось веяние смерти. Я сел налево от двери в углу дивана.
Прошло довольно много времени. Софью Андреевну уже привели, и она сидела в столовой. Ввиду того, что Л. Н. на окружающее не реагировал, ее ввели в комнату, прося соблюдать осторожность. Боялись, что если Л. Н. узнает ее — это может быть роковым толчком. Жизнь висела на волоске.
Софью Андреевну ввели Усов и Щуровский. У постели поставили стул, на который она села.
Она стала шептать Л. Н. слова любви и просить прощения, крестила его. До него явно ничто не доходило.
Софья Андреевна посидела несколько минут, после чего ее убедили выйти из комнаты.
Перед приходом Софьи Андреевны Владимир Григорьевич вышел из комнаты.
Когда Софья Андреевна встала и пошла к выходу, она заметила меня на диване и стала беспокойно спрашивать:
— Кто это?
Потом она приблизилась ко мне и направила на меня свой лорнет…
После ухода Софьи Андреевны доктора по инициативе Щуровского решили сделать еще попытку — вливание соляного раствора. Эта мучительная операция, во время которой Л. Н. тяжело стонал, не оказала никакого действия. Дыхание оставалось все таким же ужасным и пульс все слабел. Чтобы выяснить — в сознании ли Л.H., к глазам его поднесли свет. Душану Петровичу, который духовно ближе всех докторов был ко Л.H., предложили окликнуть его.
Душан Петрович взял стаканчик воды с вином и, подойдя ко Л. H., раза два довольно громко позвал его:
— Лев Николаевич! Лев Николаевич! — и потом, сказав: — Овлажните ваши уста, — дал ему с ложечки воды с вином.
Л. Н. проглотил. Сознание, значит, в нем было…
Я вышел на минутку из комнаты. Пройдя через соседнюю комнату, я заглянул в следующую — крайнюю. Там поперек комнаты стояла кровать, на которой сидел Д. В. Никитин и рыдал, как ребенок… Тут же в комнате были и другие: Александра Львовна, Варвара Михайловна, Чертков, Иван Иванович.
Всякие надежды кончились…
Я вернулся к Л. Н. и сел на прежнее место. Дыханье было все так же ужасно. В груди что‑то клокотало и хрипело, но вдыхать Л. Н. стал все менее и менее глубоко.
Часу в шестом Душан Петрович, войдя в комнату, постоял некоторое время, потом подошел ко мне и тихо мне сказал:
— Агония…
Немного погодя, в комнату вошли остальные. Ввели Софью Андреевну.
Дыханье становилось все поверхностнее, стало редеть. Софья Андреевна стала в головах Л. Н. и взяла руками его голову. Я взял его еще теплую руку. Дыханье стало прерываться. Остановилось…
Кто‑то из докторов (кажется, Щуровский) сказал:
— Еще будет вздох.
И действительно, Л. Н. еще раз, сильнее прежнего, вздохнул, и все было кончено…
Я вышел в соседнюю комнату.
Мне на шею кинулся Душан Петрович и, крепко сжав мне руку, прошептал:
— Говори мне «ты».
Мы крепко поцеловались.
Я вышел в столовую.
Через окно в предрассветном сумраке я увидал Илью Львовича и довольно большую кучку народа, толпящуюся у дома, в ожидании вестей.
Я открыл форточку и сказал:
— Скончался.
Все сняли шапки. Было 6 часов 5 минут утра.
Я вернулся в комнату Л. Н.
Мы внесли туда другую кровать, перенесли на нее Л.H., подложили клеенку. Дмитрий Васильевич и Душан Петрович стали обмывать Л. Н. Потом мы его одели. Надели на него его серую блузу. Пояса не могли отыскать. Позже его нашли, но уже надевать не стали. Мне отдали его на память.
Одевши Л.H., мы перенесли его снова на ту кровать, на которой он скончался.
Пока мы еще его одевали, Софья Андреевна, начавшая как‑то вдруг говорить громко (мы все всё еще говорили шепотом), стала собирать вещи и сказала:
— Надо собрать все, а то толстовцы живо все растащат!
Она стала искать ложку, которой Л. Н. всегда ел и, долго не находя ее, волновалась.
Она сказала при этом мне:
— Вы не думайте, Александр Борисович, что я ищу ее потому, что она серебряная. Ведь это ложка Льва Толстого!..
Немного погодя мы с Иваном Ивановичем пошли к себе. Там собрались все друзья. Добрые Устиновы устроили чай, который мы, измученные, с жадностью стали пить.
Александра Львовна собиралась с утренним поездом (часов в 10) ехать в Ясную. Мы решили ехать с нею.
Я пошел снова к Л. Н.
Там кровать уже была убрана еловыми ветками и откуда- то взявшимися цветами.
На станции я встретил управляющего Рязанско — Уральской железной дорогой, Матреницкого, который спросил меня, может ли он войти поклониться телу Л. Н. В домике я увидал Софью Андреевну и спросил ее об этом.
Получив ее согласие, я пошел за Матреницким. Когда я ввел его, я был поражен Софьей Андреевной, перед тем убиравшей вещи…
Мне стало так тяжело, что я поспешил уйти.
К домику стали стекаться многочисленные обитатели поселка. Установилась очередь.
Пора было собираться в путь. Мы наскоро уложились. Поезд приближался.
Я зашел еще раз поклониться телу Л. Н. Домик был полон народу. Л. Н. лежал с прекрасным просветленным лицом — весь в зелени и цветах.
Мы сели в вагон. С этим же поездом приехал в Астапово тульский архиерей с запоздалой миссией — обратить Л. Н. в лоно церкви.
Нас поехало восемь человек: Александра Львовна, Варвара Михайловна, Владимир Григорьевич, А. П.Сергеенко, Д. В.Никитин, Г. М.Беркенгейм, Иван Иванович и я.
Только в вагоне мы почувствовали, до какой степени мы все измучены. В особенно подавленном состоянии был Г. М. Беркенгейм, которого мучила, как idee fixe, мысль, не было ли ошибкой то, что Л. Н. дали морфию…
Среди дня мы все вспомнили, что никто ничего не ел. С собой была провизия. Стали есть и тут только заметили, как все голодны.
