Вагаршак Тер-Ваганян - Хачатур Абовян

И Абовян без труда сделал для себя великое открытие: «Сближение с прелестной девушкой (Юлией, сестрой жены Паррота) смягчило грубый нрав мой, и действительно это единственное средство для смягчения нравов, — чем более мужчины знакомятся и сближаются с женщинами, тем воспитаннее и благороднее делается нрав их», — пишет он в «Дневнике». И у него совершенно естественно возникает мысль о том, как было бы хорошо жениться на такой немке, которая своим примером могла бы просвещать женщин на его родине.

Этому факту я придаю большое значение. В процессе эмансипации Абовяна такое решение женского вопроса сперва для себя, а затем, как увидим, и принципиально, поднимает Абовяна до уровня передового человека эпохи.

Такова та сумма влияний, тот перекресток идей, на котором Абовян шесть лет обламывал в себе остатки варварского вчерашнего дня, готовясь выполнить величайшую задачу своей жизни.

Выше я указал, что возникшие в стране смутные идеи нуждались в сочетании с опытом передовых стран Западной Европы, чтобы превратиться в передовую демократическую программу.

Абовян нес эти смутные идеи и попал, как мы видели, в революционный водоворот и ураган 1830–1831 года, где не только оплодотворялись идеи, но и довершались программы и прояснялись перспективы.

Не прошло полных шести лет, как Абовян был вынужден вернуться на родину, причем «решение, сбор и отъезд произошли с таинственной поспешностью. Для биографов Абовяна вопрос о причинах столь спешного отъезда его из Дерпта явится одним из интереснейших вопросов. Разумеется, для его выяснения им придется производить некоторые разыскания. Не был ли его отъезд вызван внешними причинами? Для домыслов и догадок простор большой, но мы не считаем полезным такое занятие. Соблазнительная задача установить связь между его столкновением с Булгариным и отъездом — это тем более правдоподобно, что Булгарин никогда не скупился в доносах и в самых беззастенчивых клеветнических наговорах. Но и это оставим будущему исследователю. В архивах он найдет, быть может, факты, точно объясняющие странную поспешность отъезда Абовяна из Дерпта.

Листопад иллюзии

В 1836 году Абовян вернулся в Тифлис. Нужно думать, не без колебаний решился Абовян на эту поездку. В феврале 1836 года он писал академику Френу из Москвы: «Мое давнее желание — отсюда помочь, в меру возможности моей заброшенной родине, теперь подверженной, как и мое положение, неизвестной и, можно сказать, невеселой судьбе».

Приехал он с ясными, смелыми, демократическими идеями, крайне смутной политической программой и величайшими иллюзиями.

За шесть лет он проделал невероятный скачок, а жизнь его отечества за это время оставалась почти неизменной. Он этого обстоятельства вовсе не учел. Он приехал с тем заблуждением, что с ним вместе росла и его родина, что там не только вызрели потребности, но и поредела тьма, отпали тяжелые цели религиозного мракобесия, что там выросло новое поколение, ожидающее только появления новых идей.

Его проповедь с амвона московской армянской церкви особенно подчеркивает совершенно неверное представление о расстояниях между ним и тем, что осталось в Закавказьи, куда он стремился с таким воодушевлением.

Когда он в Петербурге принял от императрицы поручение быть корреспондентом Русского археологического общества, когда он охотно пользовался покровительством министров и сенаторов и твердо верил в их бескорыстное расположение к армянскому народу, — Абовян обнаруживал бездонную политическую наивность утописта, неминуемо обреченного на полное разочарование.

Великие демократические принципы и рубища старых иллюзий — вот с чем возвращался Абовян. Он возвращался новым человеком, а авгиевы конюшни были те же старые. Шесть лет чужбины, шиллеровское воспитание, восторженные мечты, наконец, новая действительность и новые впечатления, вновь сложившиеся понятия о должном, — все это вместе разрушило конкретное представление о подлинном отечестве. К концу шести лет он возвращался в совершенно незнакомую страну, решительно не имеющую ничего общего с той святой родиной, которую воспевал Шиллер и служение которой сделал целью своей жизни Абовян.

Он приехал организовать культурную школу для подготовки учителей, полный наставлениями и проповедями Паррота, он думал эту свою миссию осуществить под сенью церкви, но глава церкви встретил его со злобой и больше года проморил голодом в Тифлисе.

Вид Тифлиса в 40 — 50-х годах. Акварель Фромберга (Гос. исторический музей)

Он решил тогда попытаться перенести центр своей педагогической деятельности в Эчмиадзин, думал создать нечто вроде семинария для подготовки культурных пастырей и учителей но и тут встретил чудовищное издевательство со стороны попов, предложивших ему вновь стать… переводчиком католикоса, как в 1829 году!

Как будто ничего не произошло! Как будто Абовян и не отсутствовал шесть лет! То же болото, та же тьма.

Духовным мракобесам казалось страшным образование, полученное Абовяном из рук протестантских професоров. Когда он явился с рекомендацией к католикосу Иоанну, в царстве черных воронов шла энергичная склока. Пастырь купеческого капитала, пронырливый Нерсес усиленно строил оппозицию глубоко провинциальным мракобесам из Эчмиадзина. Не исключена возможность, что Абовян выказал предпочтение Нерсесу перед его противниками. Католикос же счел его прямым агентом Нерсеса и обрушился на него с дикой бранью. «С приказами идешь ко мне, вероотступник, — орал на Абовяна этот столп духовного рабства, — ты можешь хорошо совращать мысли невинных, но воспитывать их — не твое дело».

Этот ограниченный тупица изгнал Абовяна, превосходно почувствовал инстинктом невежды в Абовяне своего непримиримого врага. Абовян его знал очень хорошо еще с юношеских времен. Когда Иоанна избрали в католикосы, Абовян приноравливаясь к уровню неблестящих способностей его, написал пространное письмо, желая побудить его организовать посылку юношей на обучение в различные города Европы. «Все отставшие народы прибегают к этому средству, — уговаривал он, — даже сербы и турецкий султан поняли пользу просвещения, ужель одни мы не последуем по этому пути? Ужель мы одни безучастны будем к несчастной судьбе народа нашего и ничем не будем помогать ему?» Он страстно убеждал главаря меднолобых церковников, для которых даже Нерсес был революционером: «Только просвещением можно возродить народ, только просвещение внесет упорядочение, просвещение укрепляет связь подданных с властями, любовь к родине, любовь к друзьям, послушание кесарям, признательность к благодетелям, защиту отечества». В 1832 году Абовян еще имел потрясающую наивность думать, что можно аргументами пробить такую глухую стену!