Михаил Колесников - Великая мелодия

— Надеюсь, лейтенант, вы приведете себя в порядок?..

И больше ни слова.

До сих пор краснею, вспоминая этот маленький смешной эпизод.

Меня поразил тогда тон его голоса: не ругал, не приказывал. Что-то глубоко интеллигентное, даже отцовское, было в обращении к молодому командиру. Конечно же я немедленно обрезал кудри.

После не раз приходилось встречаться с ним, но о моих волосах он, разумеется, не вспомнил — я для него был уже «другой» лейтенант. Ведь это лишь для меня эпизод сделался знаменательным. А человек «большой судьбы» заботился о жизнях сотен тысяч людей. Нам он казался очень пожилым, хотя тогда ему исполнилось сорок три.

Но то было всего лишь утро великого полководца, проба сил. Пусть роль моя в событиях Халхин-Гола скромна, но я был причастен… видел, знал… До сих пор ощущаю прикосновение руки Жукова к моей голове, теперь уже не кудрявой, а седой, как степной ковыль…

…Мы стояли на холме Хух-Ундурийн-Обо, с которого открывался широкий вид на Халхин-Гол, и ветер воспоминаний приносил из прошлого имена тех, с кем встречался на этой долине. Я знал здесь многих, знал майора Ремизова. Сопка Ремизова… Она как символ. Она там, на юго-востоке, ее крутые скаты обрываются в речку Хайластиин-Гол. Иван Михайлович Ремизов был человеком величайшей отваги и исключительного самообладания. Однажды нечаянно заехал на территорию, занятую японцами. Когда солдаты скопом навалились на него, он расшвырял всех и расстрелял в упор из пистолета. Майор Ремизов не успел сродниться с этой землей, а ему суждено было стать частицей этой земли. Утром мы с Дандаром посетили его могилу и возложили степные цветы. Я стоял и думал: если бы Ремизову сказали тогда, что именно здесь, на овеянном свирепыми ветрами клочке монгольской земли, станет бессмертным его имя и что все, к чему он себя готовил, ради чего недосыпал ночей, проявится именно тут, он вряд ли поверил бы.

Человек «большой судьбы» может погибнуть очень рано: Александр Матросов, Зоя, тот же майор Ремизов или такие великаны, как Писарев, Веневитинов.

Мне уже поздно задумываться над загадкой «большой судьбы» — нужно до конца тащить свою, какая бы она ни была… Я старался — только и всего… Старался, а потом старательно стал воспевать подвиги других.

Я встретился с рекой своей молодости, чтоб проститься с ней навсегда. Сегодня здесь было чистенько, каждая высотка вогнана в мемориал. Конечная участь всякого величия. И только степной ветер нашептывал что-то, понятное только нам двоим.

Я возвращался в Улан-Батор через город Чойбалсан, который назывался тогда Баян-Тумэнем. В моем Баян-Тумэне постоял на том месте, где некогда мы с Марией выстроили из дикого камня и глины свое первое жилище, семейное гнездо. Здесь не осталось ничего. Прямо-таки ничего. Ни камешка. Неужели именно на этом месте, где не растет даже трава, мы спали в студеные ночи под шерстяным верблюжьим одеялом?..

Щемящая печаль завладела мной, и я разрыдался…

4

Глава невероятная. Но что было, то было. И свидетели уцелели…

Я никогда всерьез не верил в такое непостижимое явление, как гипермнезия или сверхпамять: человек тонет, погибает, и за какие-то секунды перед его мысленным взором проходит вся жизнь. Так сказать, мгновенная изобразительная способность сознания… То, что память может отшибить, это я знал. Во время налета японской авиации на Хамар-Дабу мы с переводчиком с китайского языка майором Николаем Федоренко попали под бомбежку. Укрыться не успели. Бомба взорвалась в нескольких шагах. Меня засыпало землей. Федоренко лежал на камнях без сознания, оглушенный взрывной волной. Когда пришел в себя, то не мог вспомнить ни одного китайского слова, ни одного иероглифа. Но он оказался человеком «большой судьбы». Заново выучил китайский и другие языки. Судьба изумительная, прямо-таки неправдоподобная! — член-корреспондент Академии наук СССР, почетный академик Флорентийской академии искусств, почетный член Института китаеведения в Токио, дипломат высшего ранга, заместитель министра иностранных дел, советник посольства СССР в КНР, посол СССР в Японии, Постоянный представитель СССР при ООН и в Совете Безопасности, куча орденов, внушительная стопа книг… Возможно, отнесись я серьезно к изучению восточных языков, из меня тоже вышел бы толк, и я вдруг сделался бы заместителем министра иностранных дел и запросто летал бы в Нью-Йорк на заседания ООН… Может быть, я читал «не те» книжки? Увы, я знал людей, которые очень серьезно зубрили и китайский, и японский, но по сей день пребывают в нетях. Да и порадовала ли бы меня карьера дипломата? Зачем она мне? Я начинаю подозревать, что вообще не существует такого дела, кроме моего писательства, которое не стало бы мне докукой. Я ведь многими делами занимался и без сожаления бросал их. Я не мог сосредоточиться на чем-то одном, меня всегда раздирали противоречивые стремления, и тут ничего с собой поделать не мог. Англичане говорят: велик тот, кто предельно сосредоточен. Вот этого-то как раз у меня и не было. Ученого отшельника, отшельника вообще из меня все равно не получилось бы…

Но это уже другая история.

Что же касается гипермнезии, то она всегда представлялась мне красивым вымыслом Амброза Бирса: рассказ «Случай на мосту через Совиный ручей».

И все же сверхпамять существует, в ней спрессовано много такого, чего мы в себе и не подозреваем. И не всегда она обращена в прошлое. В исключительных случаях, как я убедился на собственном странном опыте, стрела сверхпамяти может быть направлена… в будущее, которого пока нет и, возможно, никогда не будет. Назовем это игрой травмированного воображения, некой экстраполяцией прошлого опыта на будущее.

Я вернулся в Улан-Батор.

Можно было улетать в Москву. Но осталась давняя задумка: хотелось побывать в храме Творчества… От Дамдинсурэна узнал, что храм Творчества совершенно случайно обнаружили в позапрошлом году. Помог некий Ангира. Я не поверил своим ушам: храм открыт Симуковым и Ангирой еще в тридцать восьмом году, но об этом почему-то никто не знал, и пришлось открывать его во второй раз. Может быть, из-за событий на Халхин-Голе, а потом — из-за войны было не до храма?..

На этом храме лежало какое-то заклятие.

— Ангира жив? — спросил я у Дамдинсурэна.

— Не знаю.

…И я снова увидел удивительную скалу Тайхир, или Тайхир-чулун, исчерченную древними письменами и знаками гуннов. Тайхир-чулун угрюмо улыбнулся мне. Он видел кое-что на своем веку… Мог бы рассказать многое.

— Иди, иди, не мешай спать, я устал от людского мельтешения. Скажи, бывает время, когда вы не воюете?.. Я затыкаю уши и закрываю глаза… — проворчал он. — Нейтронная бомба! Уф…