Вадим Чирков - ДАЙ ОГЛЯНУСЬ, или путешествия в сапогах-тихоходах. Повести.

Он отводил душу на собраниях. Парень ухитрялся, не сказав ни одного своего слова, произносить длинные правильные речи по любому поводу. Дьячков барабанил нечто общее, обращаясь либо к однородной массе, либо к зеркалу, где он видел себя, столь правильно говорящего. В этом, однако он усматривал свой долг, а долг сидящих на собрании он видел в там, чтобы его слушали.

То, что он говорил, ни к кому не было обращено и ни к чему не обязывало — и Ваганова злило собственное долготерпение: почему он должен терять время на трепотню Дьячкова? Почему не встанет и не выйдет? Да, почему?..

И вот этот человек появился на поляне Ваганова! На поляне, где все уже вагановское, почти домашнее, почти нательное. Он шел в обход дерева, озабоченно оглядывая поляну.

— Сгинь! — заорал Ваганов.— Сгинь, нечистая сила!

Но Дьячков не сгинул. Он сделал вид, что не слышал вагановского окрика. Дьячков продолжал

все тот же озабоченный осмотр поляны. Он поглядывал и на дерево, не замечая под ним Ваганова, он, может, прикидывал даже, не спилить ли его. Ваганов почувствовал злобу и одновременно знакомое по тем или иным поводам бессилие, ту серую пустоту под сердцем, ту тоску, когда знаешь, что ничего не можешь изменить.

Не было бы у Ваганова такой враждебности к Дьячкову, не встречайся тот ему на протяжении всей жизни. Он хорошо знал его по армии, Дьячков попадался ему в институте, и теперь вот — на работе. Скромный, умеющий слушать и слушаться Дьячков... он вдруг делал шаг и оказывался за чертой, из-за которой смотрел на Ваганова холодным взглядом человека, которому с ним не по пути. И Ваганов, доверчивый Ваганов, принимавший Дьячкова как друга и конфидента, оценивался этим взглядом уже как бы с высоты, дающей, кроме того, возможность определить Ваганова с точки зрения его «позиции». А так как Ваганов был откровенен и нелюбви своей к дьячковым не скрывал, они в тот самый момент, когда Дьячков делал свой решающий в жизни шаг, становились антиподами и через некоторое время — врагами.

Так было уже не раз, и Ваганов узнавал теперь Дьячкова, во что бы тот ни рядился, по неодолимому стремлению приобщиться к некоей множественности, силе, которая признает его, Дьячкова, талант — послушание, узнает его по нему и по желанию во что бы то ни стало пробиться, вырваться наверх, примет к себе — и он возвысится над Вагановым и другими, что так вызывающе, так неоправданно независимы...

Дьячков уже сделал попытку затронуть Ваганова, произведя без ведома того изменения в его отчете, - Ваганов не на шутку пообещал оторвать ему нос (нос у Дьячкова, при отсутствии подбородка, был крупный) и наговорил много обдуманно неприятного и оскорбительного — вылил на Дьячкова то, что накоплено было примерно на десятерых. Реакция Дьячкова была та же: он все это проглотил, но внешне не изменился и жаловаться не пошел. Они находились на разных горизонтах — и что Дьячкову было до вагановских нижестоящих страстей!

Дьячков продолжал свой административный осмотр поляны, Ваганов не сводил с него глаз — как зафлаживаемый волк.

Дьячков вдруг круто повернул и направился прямо к дереву Ваганова, будто только что его увидел. Улыбался он отвратительно — осклабливался, улыбка разрывала его лицо, делала прореху — н все-таки он улыбался.

— Здравствуйте, Вениамин Васильевич!—сказал Дьячков, протягивая руку.

Ваганов не встал ему навстречу. — В чем дело?—спросил он как можно грубее, останавливая движение Дьячкова.

— Дело в том,— погасив свою ужасную улыбку, ответил Дьячков,— дело в том, что я заболел, и мне посоветовали этот способ,—он показал на лиану.—И вот я здесь.— Дьячков снова попробовал улыбнуться. Лучше бы он этого не делал!

— У лианы может находиться только один человек,— на всякий случай проинформировал Дьячкова Ваганов.

Ответ того выскользнул без задержки:

— Тогда мы бросим жребий — кому быть у лианы.

«Хорош,— отваливаясь к дереву спиной, спокойно подумал Ваганов. Он внимательно, словно узнал еще что-то новое, разглядывал Дьячкова. Ваганов чувствовал свое физическое превосходство, несмотря на болезнь, перед Дьячковым.—Прямо головорез! Нисколько не изменился. Даже не подумал о главном праве здесь —о праве первого. Воспитание, что ли? Или гены? Нет, скорее воспитание!»

— Мы не будем бросать жребий,— сказал Ваганов, лениво поднимаясь и потягиваясь, хотя дрожал от негодования.

— Почему?

— Потому, что я здесь первый.

— Ну и что? Не понимал.

— А то,— тоном объясняющего урок нерадивому продолжал Ваганов,— что тебе придется поискать другую лиану.

— Почему не ват?

Он не понимал. Не понимал! ЧТО-ТО мешало ему понимать. Это был Дьячков, давно знакомый Дьячков, его ни с кем не спутаешь.

— Послушай...— Ваганов говорил медленно, будто нехотя,—Тебе придется поискать другую лиану. Если ты меня хорошенько попросишь, я тебе в этом помогу. Но коль ты претендуешь на мою, здесь, в джунглях,— учти, я буду царапаться. Понял?

Все это стало походить на сценку из американского боевика, и Ваганов поспешил оборвать ее.

— И не продолжай больше разговора о моей лиане. Сядь вон там, посиди, подумай. А потам сообщишь мне свое решение.

— Я сам знаю, что мне делать! — взбрыкнул Дьячков. Повернулся и пошагал через поляну к лесу: загребая ногой, нелепо расставив руки.

Ваганов сел у дерева, чувствуя, как ослабли от нервной дрожи ноги и руки. «Хорош американец»,— подумал он.

Хотя эпизод еще витал в воздухе, ему стало жаль Дьячкова. Он, наверное, идет сейчас в деревню—нелепый, неприспособленный к движению, больной. Ваганову было стыдно и за то, что так грубо встретил Дьячкова...

— Сукин сын!—рявкнул на всю поляну Ваганов, чтобы отогнать жалость.— Жребий он собирался бросать!

Вернуться мыслями к лиане было трудно; Ваганов испугался, что недобротой оттолкнул ее от себя.

Два дня ушло у Ваганова на то, чтобы как-то развеять след, оставленный на поляне Дьячковым. Повсюду Ваганову чудился его силуэт, и он даже вздрагивал, услышав треск ветки в лесу.

Когда же на третий день поляна снова стала чистой и вздохнулось легко, когда он снова остался с лианой — ему казалось, отвоеванной — наедине, возникло впечатление, словно он вернулся издалека. Ваганов подумал, что даже если он выздоровеет, никогда у него не будет больше такой поляны, такого дня, как сегодня, такого прекрасного одиночества-без-одиночества. Ваганов понял, что полюбил это место, как можно полюбить живое существо, что оно навсегда вошло в его память, что если он останется жить, оно будет в нем, как все полюбившиеся в природе места...

И уже без напряжения и чувства зависимости от лианы подошел он к дереву, положил ладонь на лиану. Не зная, что сказать, забормотал то неясное, общее, что говорят иногда ради одной только интонации: