Юрий Погосов - Мелья

Весна 1925 года была трудной для университета. Положение в нем не менялось — администрации Сайяса было не до него. Через месяц правительство уходило в отставку, поэтому чиновников более волновали свои собственные судьбы, чем студенческие. От Мачадо студенты не ждали ничего доброго, он уже показал свои зубы.

Федерация решила провести во второй половине марта демонстрацию протеста против Сайяса, предавшего интересы Кубы в угоду Вашингтону. В подготовительную работу были вовлечены студенты всех факультетов. На занятиях Народного университета имени Хосе Марти студенты и рабочие говорили о готовящейся демонстрации. Рабочие были полны решимости поддержать студентов.

Демонстрация потерпела неудачу. Она была разогнана полицией. Но, несмотря на это, солидарность студенчества с рабочим классом окрепла еще больше.

23 марта в рабочей газете «Хустисиа» появилась статья Хулио Антонио «Урок фактов». Он писал:

«Правительство Сайяса в течение 4 лет рядилось в шутовские камзолы лозунгов: «долой вмешательство!» и «восстановление свобод». Эти слова, повторяемые продажной прессой этого республиканского лизоблюда, заставили несчастный доверчивый народ поверить в демократичность режима.

Если бы мы были политиками, то могли бы повторить всю грязь, которую лили на доктора Сайяса и даже на его семью его враги. Великий Будда не протестовал бы. Он стоит выше добра и зла, ибо он никогда не знал значения этих слов. Он похож на ницшеанского сверхчеловека, но сотворенного из живой и кривляющейся погани.

Однако с гордостью и достоинством сатрапа он не позволил бы хлестать своего хозяина. Поэтому он никогда не мог говорить правду хозяину-янки. Но студенты университета всегда и повсюду провозглашали эту правду. И весь народ поддерживает поднявшихся студентов. Солидарность трудящихся умственного и физического труда была ясно подтверждена последними событиями.

Студенты и рабочие знают врага Кубы, это империализм янки и продажные лжепатриоты правители и национальные капиталисты. А раз враг известен, надо разворачивать борьбу».

Эта статья вызвала злобную атаку со стороны реакции. Особенно усердствовали университетское начальство и гаванская полиция, которые старались изо всех сил «обезопасить» университет от растущего влияния Мельи.

Одиннадцатый день голодовки

В узком окне виднелась вершина старого фламбойяна. Уже облетели все листья, и ветви, будто гигантские человеческие руки, бесшумно шевелились в ночи.

Опять не спалось. Неожиданно фламбойян заполыхал пурпурными цветами. Они дрожали, расплывались, превращаясь в тонкие огненно-желтые паутинки… «Неужели цветет? В декабре?» Затем паутина начала скручиваться, стягиваться в узлы, и снова заколыхались в проеме открытого окна багряные капли…

Внизу резко ударила дверь, и с улицы донеслись голоса.

…Вчера его перевезли из тюрьмы в больницу. Все это хлопоты неутомимого Альдерегиа, разумеется, и комитета «За Мелью». Когда носилки выносили из тюрьмы, пролазы-журналисты очутились тут как тут, фотографировали, пытались задавать вопросы. В толпе, окружившей его, было много друзей. Они ласково улыбались, и каждый старался приблизиться к нему, чтобы пожать руку. Но полицейские не отходили от носилок: «Слишком много всяких тут крутится, как бы чего не вышло» — злобно сказал один из них.

Уже пошла вторая декада голодовки. Иногда тело отказывалось подчиняться мускулам. Поднять руку и утереть пот со лба было труднейшей работой. Только голова оставалась ясной…

Но вот этот фламбойян. Чудится ему, что ли, что дерево горит багряными цветами…

А, черт, как он мог забыть! Фламбойян в одном из дворов университета. Каким красавцем он становился летом! Алые цветы гроздьями разбегались по всей его гигантской кроне, и пятнадцатиметровое дерево казалось еще выше. Увидит ли он вновь этот фламбойян? Страшно хотелось хоть на мгновение окунуться в бурную и неспокойную студенческую жизнь, где, казалось, не было для него секретов и где почти все было родным… Да, университет, наверное, придется на какое-то время забыть… Ему отомстили. За все собрания и митинги, за университетскую революцию, за Народный университет и компартию. Он исключен на один год, и ректор утвердил решение дисциплинарного совета. Произошло это всего два месяца назад. Разумеется, ректор не мог не следовать курсу правительства: репрессии против прогрессивных деятелей, против рабочих организаций. С лакейской угодливостью университетское начальство изживало «красную крамолу».

Получив письменное уведомление об исключении, Хулио не мог не ответить на наглый выпад врага.

«В университетский совет Гаванского университета… Сеньоры…»

Он писал быстро, не отрываясь, словно боясь, что кто-то помешает ему.

«…имел честь получить письмо, в котором меня известили о моем исключении из университета Гаваны. Любопытно, что после трех лет университетских боев за реформу устава применяются его самые реакционные и несправедливые, самые далекие от нового духа университета статьи…»

Усмехнулся про себя: что этим типам «новый дух», для них каждый новый президент — «новый дух»!

«…Мое исключение — это месть. А у мстителей не просят справедливости. Их побеждают. Это не просто месть профессоров университета, вы лучше меня знаете тех, кто заинтересован в моем удалении из университета…»

Разумеется, эти пустомели от науки, заполонившие университет, рады, что его выгнали. Разве только несколько, человек из них искренне ему сочувствуют, а остальные — мачадовские подголоски.

«…Думаю, что я не один раз совершал наказуемые поступки. Мне помнится, что, когда ученый совет университета решил присвоить звание Ректора Honoris causa представителю американского господства на Кубе, я свистел и кричал тем, кто демонстрировал свое унижение и лакейское рвение перед новыми конкистадорами Америки. Меня не предали суду, и проконсул Краудер не получил почетного звания.

Если память мне не изменяет, однажды в январе я выступил в актовом зале перед профессорами университета и кубинскими интеллигентами и, несмотря на протесты ректора, назвал этот университет «бесполезным и окаменевшим организмом», а его профессуру, за очень небольшими исключениями, «музеем ископаемых» и его здания — «грязными сараями». Меня не предали суду. Ведь правда — доктор де ла Toppe умеет уважать истину.

Однажды в течение двух дней мы удерживали университет с оружием в руках, и более трех месяцев мы бастовали. Эти тяжелые преступления также не были осуждены на дисциплинарном совете. А не так давно мы вновь восстали против самого представителя Соединенных Штатов.