Герман Титов - 700.000 километров в космосе (полная версия, с илл.)

Распахивается дверь — и мне предлагают выйти из барокамеры. Неторопливо снимаю кислородную маску, затем выхожу в комнату и подвергаюсь придирчивому осмотру врачей. По их довольным лицам заключаю: испытание выдержано.

Как только не называли мы центрифугу — специальный аппарат, предназначенный для подготовки организма к перенесению больших перегрузок! Но чаще всего «чёртовой мельницей», и неспроста: в комнате по соседству с центрифугой висели необычные плакаты — фотографии электрокардиограмм с весьма неприятными надписями, вроде: «Судороги», «Обморок». Подобные явления случались, и нередко, когда испытуемого вращали на центрифуге в положении сидя. Довелось и мне побывать на ней, но всё обошлось благополучно. Даже перегрузки в направлении «голова — таз» тогда не показались мне уж столь трудными. Словом, «чёртова мельница» была не так уж страшна, как о ней говорили.

Многим случалось ездить в стареньких, полуразбитых автобусах. Стоишь в проходе или сидишь на кресле и ощущаешь неприятное состояние во всём теле. Трясёт мелко-мелко, и, как ни пересаживаешься, тряска не проходит. Это разбитый автобус вибрирует, откликается на малейшие неровности дороги. Нечто подобное ощущаешь и во время тренировок на специальном аппарате — вибростенде. В полёте на ракете вибрации от работающих двигателей неизбежны, и поэтому врачи хотели заранее выяснить, как человек переносит эти неприятности. К вибростенду пришлось также привыкать. На одно из очередных испытаний я даже взял с собой книгу и попытался читать. Сначала не получалось: буквы мелко дрожали, расплываясь в бесформенные строки. Потом, взяв книгу покрепче в руки, освоился, стал довольно сносно разбирать текст, даже заинтересовался содержанием.

Дни шли, а я всё ещё находился в госпитале. Здоровому человеку надоедают бесконечные больничные процедуры.

— Поскорее бы отсюда выйти, — сказал я как-то врачу-психологу на его вопросы о самочувствии.

— Трудно? Тяжело? — переспросил врач, испытующе глядя мне в переносицу.

— Не то чтобы трудно, — отвечаю, — но мне, здоровому человеку, лежать в палате и ничего не делать просто нудно. Сказали бы сразу: годен или нет.

— Вот вы о чём, — понимающе улыбнулся врач.

Переставляя на столе приборы и инструменты, отсвечивающие холодным металлическим блеском, он разговорился, стал разъяснять, почему необходим строгий отбор тех, кто намеревается отправиться в космос.

— Ведь мы идём неизведанными путями, и малейший просчёт будет непоправим! — говорил врач. — Надо точно выяснить, как переносятся различные нагрузки. Это задача со многими неизвестными. Ясно одно: человек, который полетит на космическом корабле, должен быть абсолютно здоровым. Так что помиритесь с процедурами…

Надо так надо. В который раз покорно беру из маленьких рук медсестры градусник, зажимаю его под мышкой и углубляюсь в чтение романа о жизни воинов-десантников.  Через десять минут медсестра забирает градусник у меня и встревоженно покачивает головой.

— Что такое?

— Тридцать семь и шесть. С такой температурой нужен постельный режим, — отвечает она.

— Да, постельный режим! Испытания прекратить! — безапелляционно заявил терапевт.

Пришлось покориться, сгонять температуру, бороться с насморком. Всё это очень тревожило: вдруг отчислят, как уже отчислены многие кандидаты? А тут ещё анализ показал  повышенное  РОЭ — следствие  простуды. Терпеливо лечусь, глотаю какие-то горькие лекарства.

Прошло несколько дней. И мне выдали документы, приказали возвращаться в полк, продолжать службу. А как же с космосом?

— Решение будет принято позднее, — малоутешительно отвечают мне. — Поезжайте в часть, приступайте к полётам.

Снова родной полк, нетерпеливые вопросы догадливых, любопытных друзей. Что ответить им? «Никак», — большего сказать не могу. Опять полёты на «МИГе», тренажи, разборы полётов, всё возрастающая тревога за здоровье жены, готовящейся стать матерью и поэтому подверженной частой смене настроений.

Ещё один вызов в Москву. На этот раз услышал долгожданное: зачислен. Один из членов комиссии сказал, что за мою кандидатуру особенно ратовал доктор Евгений Алексеевич — человек, с которым мы не раз толковали по душам.

Вернулся в свой авиагородок.

— К новоселью всё готово! — радостно встретила меня жена, по-хозяйски расположившись в новой комнате и своим присутствием как бы всё осветив вокруг.

Жизнь наша только начиналась, и надо было её ломать.

— Не будет новоселья. Уезжаем отсюда, — сказал я, оглядываясь вокруг. В комнате было уютно, и этот домашний уют, созданный любимыми руками, чувствовался во всём.

— Значит, да? Зачислили?

— Зачислили!

И вот я прощаюсь с полком, с командирами, с друзьями. И радостно и грустно. Радостно от сознания того, что предстоит большая и интересная работа по овладению новой профессией. Грустно оттого, что приходится расставаться с интересной службой, с товарищами по полку, по комсомольской организации. Спасибо вам, мои старшие товарищи, командиры, всегда уверенный в своих подчинённых Николай Степанович Подосинов; строгий, не дающий спуску за малейшие ошибки и одинаково заботящийся о каждом лётчике Степан Илларионович Шулятников; мастера высшего пилотажа, которых мы считали виртуозами, Николай Васильевич Поташев, Николай Евграфович Степченков и Алексей Данилович Никулин! У вас была бездна познаний, и от каждого из вас почерпнул я немало опыта, знаний и навыков. Никогда до этого не задавался я мыслью о том, каких трудов стоило вам сделать из меня лётчика. До свидания, друзья по училищу и по полку Коля Юренков, Лёва Григорьев. Высокого вам неба!

…Впрочем, довольно воспоминаний. Не ради этого нахожусь я в сурдокамере. Пора за работу. На листе бумаги — длинный перечень заданий, которые надо выполнить. Ведь пребывание в полнейшем одиночестве нужно не только мне, это не только тренировка будущего космонавта в условиях абсолютной тишины, но и медицинский эксперимент.