Н. Беляев - Гаршин

Рябинин потрясен. Он решает написать картину "Глухарь". Его искусство должно показать обществу весь ужас человеческого угнетения. Нужно закричать на всю страну о позоре, о несправедливости строя, в котором возможна подобная эксплуатация человека человеком.

Картина захватывает Рябинина. По мере того как подвигается работа художника, его душой все сильнее овладевает смятение. Образ несчастного рабочего преследует его день и ночь. "Вот он сидит передо мной в темном углу котла, — скорчившийся в три погибели, одетый в лохмотья, задыхающийся от усталости человек. Его совсем не было бы видно, если бы не свет, проходящий сквозь круглые дыры, просверленные для заклепок. Кружки этого света пестрят его одежду и лицо, светятся золотыми пятнами на его лохмотьях, на всклоченной и закопченной бороде и волосах, на багрово-красном лице, по которому струится пот, смешанный с грязью, на жилистых, надорванных руках и на измученной широкой и впалой груди. Постоянно повторяющийся страшный удар обрушивается на котел и заставляет несчастного "глухаря" напрягать все силы, чтобы удержаться в своей невероятной позе…

"Я вызвал тебя из душного, темного котла, чтобы ты ужаснул своим видом эту чистую, прилизанную, ненавистную толпу. Приди, силой моей власти прикованный к полотну, смотри с него на эти фраки и трены, крикни им: "Я — язва растущая!" Ударь их в сердце, лиши сна, стань перед их глазами призраком! Убей их спокойствие, как ты убил мое…"

Однако Рябинин знает, что его картина ничего не изменит, что "общество", к которому он апеллирует, останется глубоко равнодушным к взволновавшей и перевернувшей ему душу теме:

"Картина кончена, вставлена в золотую рамку, два сторожа потащат ее на головах в академию на выставку. И вот она стоит среди "Полдней" и "Закатов", рядом с "Девочкой с кошкой", недалеко от какого-нибудь трехсаженного "Иоанна Грозного, вонзающего посох в ногу Васьки Шибанова". Нельзя сказать, чтобы на нее не смотрели; будут смотреть и даже хвалить. Художники начнут разбирать рисунок. Рецензенты, прислушиваясь к ним, будут чиркать карандашиками в своих записных книжках. Один г. В. С. выше заимствований: он смотрит, одобряет, превозносит, пожимает мне руку. Художественный критик Л. с яростью набросится на бедного "Глухаря", будет кричать: "Но где же тут изящное, скажите, где тут изящное?" И разругает меня на все корки. Публика… Публика проходит мимо бесстрастно или с неприятной гримасой: дамы — те только скажут: "Ah, comme il est laid ce [9] "глухарь", и поплывут к следующей картине, к "Девочке с кошкой", смотря на которую, скажут: "Очень, очень мило", или что-нибудь подобное. Солидные господа с бычьими глазами поглазеют, потупят взоры в каталог, испустят не то мычание, не то сопение и благополучно проследуют далее. И разве только какой-нибудь юноша или молодая девушка остановятся со вниманием и прочтут в измученных глазах, старадальчески смотрящих с полотна, вопль, вложенный мною в них".

Какой же выход? Рябинин приходит к решению вопроса в духе писаревской эстетики, впоследствии односторонне подхваченной народниками. Нужно бросить бесполезное искусство и идти в учителя, чтобы хоть чем-нибудь помочь народу.

Однако сам Гаршин чувствует всю фальшь и недостаточность такого решения. Вот почему он кончает рассказ словами, что и на этом поприще Рябинин "не преуспевал". Гаршин обещает вернуться к судьбе Рябинина в другом рассказе, но к этой теме он больше уже не возвращался.

Гаршин не дожил до того времени, когда он мог бы увидеть и указать Рябинину другой путь — настоящий путь освобождения "глухарей" и всего рабочего класса от ужаса угнетения.

Борьба двух течений в русской живописи, которые символически представлены в рассказе Рябининым и Дедовым, в тот период обозначилась особенно ярко. Друзья Гаршина, художники Ярошенко и Савицкий, выступили с картинами, посвященными острым социальным темам. Ярошенко выставил картины "Кочегар", "Невский проспект ночью", "Причины неизвестны" и другие, Савицкий — картины "На войну", "Беглый", "Крючники". Свои картины они показывали на тех же выставках, где Перов и Прянишников выступали с "Птицеловами", "Рыболовами", "Охотниками".

Симпатии Гаршина были всецело на стороне Ярошенко и Савицкого. Картина "Кочегар" вызвала глубокое восхищение Гаршина и, по словам некоторых биографов, именно она вдохновила Гаршина написать "Художников".

Мыслям о задачах искусства, высказанным в "Художниках", Гаршин оставался верен всю жизнь.

В отзывах о художественных выставках он резко критиковал живописцев, уходящих от острых тем жизни в "чистое" искусство, в пейзажи, натюрморты, и "невинные" сюжеты.

"Много раз уже было замечено, — писал Гаршин, — что пейзажная живопись у нас сделала больше, сравнительно с жанром, успеха. Что за причина этому явлению? Неужели бедность русской жизни и истории драматическими моментами, достойными перейти на полотно? Нет, этому нельзя поверить! Причина лежит не в бедности сюжетов, а скорее в самих художниках. Они, как и вся наша интеллигенция, в большинстве случаев настолько оторваны от родной почвы, настолько мало знакомы с русской жизнью, что сродниться с сюжетом русским, родным, прочувствовать его для них дело весьма хитрое".

Писательница Л. И. Микулич, как-то, гуляя с Гаршиным в саду, спросила у него, видел ли он сам работу "глухарей". Гаршин ответил: "Да, я был на заводе".

Попутно разговор зашел на модную тогда тему о необходимости "любить всех и все". Писательница добавила иронически: "Не трудно любить былинку, за что ее не любить? Трудно любить тех, кто причиняет зло существам, любимым нами".

Гаршин задумался и решительно ответил: "Да, это правда. Если я люблю "глухаря", как я могу любить тех, кто упрятал его в этот страшный котел?"

Дальше Гаршин стал развивать мысль, что ответственность за положение "глухарей" несет общество. Зло существует потому, что общество относится к нему равнодушно, терпит его. "Конечно, мы сами создаем весь ад, все страдания нашей жизни", горячо доказывал Гаршин.

Почти в одно время с "Художниками" Гаршиным была написана сказка "Attalea princeps" — о гордой пальме, боровшейся в одиночестве за свободу.

Образ гордой пальмы, томящейся в стеклянной клетке оранжереи, приходил ему в голову не раз. Еще в начале 1876 года, когда молодей студент сам, точно невольник в тюрьме, томился вынужденным бездействием, когда его юношеский энтузиазм и жажда подвигов в борьбе за свободу угнетенного человечества еще не нашли неожиданного выхода в кровавых боях на Балканском полуострове, Гаршин написал на эту тему стихотворение "Пленница".

Прекрасная пальма высокой вершинойВ стеклянную крышу стучит;Пробито стекло, изогнулось железо,И путь на свободу открыт.

И отпрыск от пальмы султаном зеленымПоднялся в пробоину ту;Над сводом прозрачным, под небом лазурнымОн гордо глядит в высоту.

И жажда свободы его утолилась.Он видит небесный простор,И солнце ласкает (холодное солнце!)Его изумрудный убор.

Средь чуждой природы, средь странных собратий,Средь сосен, берез и елейОн грустно поникнул, как будто бы вспомнилО небе отчизны своей.

Отчизны, где вечно природа пирует,Где теплые реки текут.Где нет ни стекла, ни решеток железных,Где пальмы на воле растут.

Но вот он замечен; его преступленьеСадовник исправить велел —И скоро над бедной прекрасною пальмойБезжалостный нож заблестел.

От дерева царский венец отделили,Оно содрогнулось стволом,И трепетом шумным ответили дружноТоварищи-пальмы кругом.

И снова заделали путь на свободу,И стекла узорчатых рамСтоят на дороге к холодному солнцуИ бледным чужим небесам.

В сказке "Attalea princeps" разработан тот же сюжет, но здесь мотив о пальме, рвущейся на свободу, звучит острее и революционней, и сама сказка создана рукой замечательного художника.