Глеб Голубев - Заболотный

— По-моему, однако, врет, — непочтительно сказал Бимбаев, с облегчением закончивший перевод длинной и витиеватой фразы.

Но мы и сами прекрасно видели, что почтенный мандарин безбожно врет. А как его уличишь? Так ни с чем мы и отправились восвояси.

Чем дальше мы едем, тем беднее становится страна. В садах уже не увидишь винограда, низкорослыми, полудикими выглядят яблони и грушевые деревья. Почти не попадается больше пшеничных полей. Их сменяют посевы бедняков — гаолян, сорго, овес.

Наш маленький караван поднимается на последний перевал, и с его высоты открывается лесистая долина Вейчана, где некогда, по преданиям, любил охотиться император Коней, а теперь разит людей «черная смерть».

На спуске с перевала нас настиг проливной холодный дождь, и до маленькой каменной церквушки в селении Тун-цзя-инза мы добрались промокшие буквально до костей.

Нас радушно встретил отец Леон Десмет — сухопарый, седеющий бельгиец миссионер. Честно говоря, мне, при виде этих мирных затерянных селений, начало казаться, будто все слухи о чумной эпидемии могут, к счастью, оказаться ошибочными, ложными. Но уже первый разговор с отцом Десметом за вечерним столом, уставленным всякими вкусными блюдами и так приятно, по-домашнему, озаренным мягким светом начищенной до блеска пузатой медной лампы, вызвал большую тревогу.

За мирными стенами этого уютного жилья притаилась беда. В соседних селениях опустели многие фанзы. За последние три года, по словам миссионера, болезнь убила почти четыреста человек — больше половины всего населения!

Болезнь возникает каждый год в начале лета и исчезает обыкновенно с холодами. Сейчас эпидемия в разгаре, и уже умерло двадцать четыре человека.

Утром бельгиец повел нас по фанзам, И уже в первой же из них мы встречаемся лицом к лицу с «черной смертью».

Фанза тесная, маленькая. Небольшие сени, служащие одновременно и кухней, делят ее на две комнаты. В одной хранятся все хозяйственные запасы, в другой живет многочисленная семья. На земляном полу оборванные детишки возятся с неистово хрюкающей черной свиньей. А тут же, на кане — невысоких нарах, подогреваемых снизу проходящими под ними трубами от печки, — тяжело, с хрипотой, дышит китаец лет тридцати. По его исхудалому лицу катятся крупные капли пота.

Пока Заболотный осматривает больного, я записываю все сведения о нем. Оказывается, он сам врач. Зовут его Ти Тин-юй. Ухаживая за больными, заразился и вот уже два дня как не может подняться.

— А больные ждут меня, — с трудом выговаривает он, виновато посматривая на Заболотного, который дотошно выслушивает, выстукивает его, ставит градусник, берет пробы для анализов.

Утомленный осмотром, больной бессильно откидывается на кучу тряпья, заменяющего ему подушку, а мы с Заболотным выходим на свежий воздух, на крыльцо, где нас ожидает отец Десмет. По грустному и усталому лицу Даниила Кирилловича я вижу, что дело плохо.

— По всем клиническим симптомам — классическая картина легочной чумы, — говорит он. — И кажется, случай безнадежный. Температура сорок, пульс сто восемь. Но все равно надо сделать детальный бактериологический анализ. Ведь это первый случай, с которым мы здесь столкнулись, и надо быть точно уверенным, что это чума.

— Но вы привезли какие-то лекарства, — торопливо произносит миссионер. — Почему же не даете больному?

— Да, мы привезли сыворотку, — кивает Заболотный. Потом, после долгой паузы, тихо добавляет:- Но ее у нас немного, а этот случай явно безнадежный. Мы уже опоздали.

Мы стоим на крыльце и долго молчим. Из фанзы выскакивает визжащая свинья, за ней веселой гурьбой спешат дети.

— А все-таки я дам ему сыворотку! — упрямо говорит Даниил Кириллович.

Я его, кажется, понимаю: пусть она уже бессильна спасти заболевшего врача, но мы не можем оставить его без помощи.

Трепещет синий огонек походной спиртовки, на которой кипятятся инструменты. Ти Тин-юй с надеждой смотрит, как Даниил Кириллович привычно и ловко вводит ему под кожу сверкающую иглу шприца. Капля за каплей вливаются в тело больного пятьдесят кубических сантиметров драгоценной сыворотки, которую мы везли сюда через тысячи километров, оберегая пуще собственных глаз.

Теперь остается только терпеливо ждать. Несмотря на суровый приговор Заболотного, мне почему-то кажется, что несчастный врач должен непременно выздороветь.

В этот день мы больше не продолжаем обхода деревни. Враг уже обнаружен, теперь надо хорошенько приготовиться к борьбе с ним. Мы разбиваем палатку на берегу говорливого ручья, бегущего с гор, и устраиваем в ней полевую лабораторию. На столах из неструганых досок расставлены микроскоп и стерилизатор, разложены инструменты.

— Один стол надо обить цинком или, на худой конец, жестью, — говорит Даниил Кириллович.

И мой оптимизм сразу сникает: значит, наверняка будут жертвы, будут трупы, которые нам придется вскрывать на этом зловещем столе.

Я невольно прерываю свою работу, увидев, каким странным делом занят Даниил Кириллович. Раздевшись до пояса, он кропотливо прилаживает у себя под мышкой с помощью веревочек и бинтов какую-то пробирку.

— Что вы делаете? — спрашиваю я. Заболотный смущенно смеется.

— Да понимаешь, какое дело… Пока культуры прорастут на агаре при обычной температуре, долго ждать. А хочется анализ поскорее иметь. Может, мы еще ошибаемся, и это вовсе не чума, а какая-нибудь неизвестная науке местная болезнь? Вот я и хочу себя использовать как естественный термостат.

Теперь я понимаю, что он затеял. Хочет согревать теплом собственного тела пробирку, в которой на тонком питательном слое агар-агара размножаются бактерии, взятые из мокроты больного. А если это действительно бактерии чумы и пробирка при неосторожном движении лопнет, расколется?..

— Что же вы делаете, Даниил Кириллович? — нападаю на него я. — Всегда требуете от других осторожности, а сами?

— Ладно, ладно, — сконфуженно бурчит он, неловко натягивая рубашку. — Я и делаю все весьма осторожно. Лучше помоги-ка мне…

Весь день потом он двигается так неуклюже и неловко, словно левая рука у него парализована, к удивлению и некоторому испугу Бимбаева, который ведь не знает, в чем дело. И все равно, несмотря на мои уговоры, Даниил Кириллович, зажав осторожно под мышкой смертоносную пробирку, помогает нам оборудовать лабораторию, а вечером отправляется вместе со мной проведать больного китайского врача.

К нашей радости, он чувствует себя лучше. Температура хоть на полградуса да упала, пульс снизился до девяноста двух ударов в минуту.

Но радость наша быстро стихает, как только вечером Даниил Кириллович достал из своего «живого термостата» пробирку и нанес на предметное стекло капельку мутной жидкости. В ярко освещенном круглом оконце микроскопа мы увидели зловещие прозрачные палочки с утолщениями на концах, чуть подкрашенные фуксином.