Алексей Щербаков - Гении и злодейство. Новое мнение о нашей литературе

«Он только что приехал из деревни, но по внешнему виду на деревенского парня похож не был. На нем был коричневый сюртук, высокий накрахмаленный воротничок и зеленый галстук».

Типографские рабочие, кстати очень неплохо зарабатывавшие, держали марку высоко, полагая себя рабочей элитой, поэтому стремились одеваться «чисто». Так что Есенин на первых порах просто принял правила игры.

Далее Изряднова рассказывает:

«Настроение у него угнетенное – он поэт, а никто не хочет этого понять, редакции не принимают в печать. Отец журит, что занимается не делом, надо работать, а он стишки пишет».

Словом, обычное дело. Начинающий творческий человек в большом городе. В конце концов Есенин вроде бы нашел единомышленников. Был в Москве на Миусской площади Народный университет Шанявского. Эдакое бесплатное заведение, где пытались приобщить рабочих к культуре. Возле него существовало нечто вроде литературного объединения – кружок рабочих поэтов-самоучек. Оттуда уже были дороги в некоторые журналы, где и появились первые стихи Есенина.

Довольно быстро поэт, никогда не страдавший заниженной самооценкой, убедился, что все это – игры дилетантов. Есенин хотел не просто писать и печатать стихи. Он хотел славы. Настоящей, большой славы. Он ни в коей мере не походил на самодостаточного Хлебникова. Нужно было пробить путь в большую литературу. В Москве как-то не складывалось. И Есенин двинул в Петербург. Вот тут-то все и началось…

Есть разные сведения, как Есенин додумался до того, чтобы, расставшись с одеждой представителя «рабочей аристократии», облачиться в костюм оперного мужичка. По некоторым сведениям, эту идею ему подкинул Николай Клюев, именно таким образом пробивший себе дорогу в большую литературу. По другим – своим умом дошел. Потому что вот уж чего в Есенине не было, так это простодушия. Человек он был хитрый – и прекрасно понимал, кому и что говорить. Поначалу, явившись к поэту Рюрику Ивневу, он изображал деревенского простого парня. В пересказе Анатолия Мариенгофа история Есенина выглядит так:

«Знаешь, и сапог-то я никогда в жизни таких рыжих не носил, и поддевки такой задрипанной, в какой перед ними предстал. Говорил, что еду в Ригу бочки катать. Жрать, мол, нечего…» («Роман без вранья»).

Ход психологически верный. Одно дело – приехал очередной начинающий поэт из Москвы, другое – нагрянул натуральный самородок «из народа».

Затея имела успех. Рюрик Ивнев ввел Есенина в салон Зинаиды Гиппиус и Дмитрия Мережковского. Это было весьма своеобразное место. Там занимались разнообразными мистическими изысканиями. Мистические откровения искали всюду, где только можно. В том числе и в «глубинах народа». О котором, заметим, эти рафинированные интеллигенты не имели ни малейшего понятия. Вот и рассчитывали в молодом деревенском поэте найти что-то эдакое «глубинное» и «патриархальное». Я уже упоминал, что лубочная народность была тогда в большой моде. Забавно, что эти же настроения, распространенные в среде петербургской элиты, эксплуатировал и Григорий Распутин.

Хотите – получите! И Есенин, оценив ситуацию, начал лихо косить под пейзанина. Благо внешностью он обладал соответствующей – эдакий ангелоподобный пастушок. Поэт стал ходить по литературным салонам, одетый в костюм, который крестьяне носят лишь в оперных постановках, прихватив тальянку (примитивную гармонь). Успех был колоссальный. По большому счету, Есенин действовал в том же ключе, что и футуристы: сначала создать моду «на себя», а дальше уж разберемся. Недаром Маяковский раскусил его хитрость с первого взгляда:

«В первый раз я его встретил в лаптях и в рубахе с какими-то вышивками крестиками. Это было в одной из хороших ленинградских (Маяковский имеет в виду – петербургских. – А. Щ.) квартир. Зная, с каким удовольствием настоящий, а не декоративный мужик меняет свое одеяние на штиблеты и пиджак, я Есенину не поверил. Он мне показался опереточным, бутафорским. Тем более что он уже писал нравящиеся стихи и, очевидно, рубли на сапоги нашлись бы.

Как человек, уже в свое время относивший и оставивший желтую кофту, я деловито осведомился относительно одежи:

– Это что же, для рекламы?

Есенин отвечал мне голосом таким, каким заговорило бы, должно быть, ожившее лампадное масло.

Что-то вроде:

– Мы деревенские, мы этого вашего не понимаем… мы уж как-нибудь… по-нашему… в исконной, посконной…

Его очень способные и очень деревенские стихи нам, футуристам, конечно, были враждебны.

Но малый он был как будто смешной и милый.

Уходя, я сказал ему на всякий случай:

– Пари держу, что вы все эти лапти да петушки-гребешки бросите!

Есенин возражал с убедительной горячностью. Его увлек в сторону Клюев, как мамаша, которая увлекает развращаемую дочку, когда боится, что у самой дочки не хватит сил и желания противиться.

Есенин мелькал. Плотно я его встретил уже после революции у Горького. Я сразу со всей врожденной неделикатностью заорал:

– Отдавайте пари, Есенин, на вас и пиджак, и галстук!

Есенин озлился и пошел задираться».

В общем, на первый взгляд все шло хорошо. Есенин вроде бы «попал в обойму». Его стихи достаточно широко печатались, в том числе и в сверхпопулярной «Ниве»[18] и ее приложениях. Не говоря уже об известности в модных литературных салонах. Все это давало не только славу, но и возможность неплохо жить за счет поэтического труда. Что, кстати, по тем временам – как и по нынешним – было большой редкостью. Казалось бы, что еще человеку надо? Сегодня большинство деятелей культуры, завоевав успех какой-нибудь «фишкой», мусолят ее до тех пор, пока это приносит деньги. Но тогда были люди покрупнее калибром.

Судя по всему, Есенина не слишком устраивала роль сусального пастушка – забавника для литературных снобов.

Тут снова стоит вспомнить о Николае Клюеве, игравшем в те годы для Есенина роль литературного старшего брата. Да и не только литературного. Когда в 1916 году Есенину пришла пора призываться в армию (тогда призывали в 21 год) и, соответственно, отправляться на войну, именно Клюев, используя свои связи в верхах, добился того, чтобы Есенин не оказался на передовой. Вот что он писал полковнику Ломану, влиятельному человеку в придворных кругах:

«В настоящее время ему, Есенину, грозит отправка на бранное поле к передовым окопам. <…> Умоляю тебя, милостивый, ради родимой песни и червонного всерусского слова похлопотать о вызове Есенина в поезд».

В результате поэт служил в санитарном поезде. Не халява, конечно, работа грязная и тяжелая. Но и не под огнем (в Первую мировую еще придерживались законов войны, санитарные поезда не бомбили и не обстреливали).