Испытание Иерусалимом. Путешествие на Святую землю - Эрик-Эмманюэль Шмитт
Население, на законных основаниях занимавшее эти земли в течение двух тысячелетий, жившее здесь во времена Римской империи, затем Османской, в подавляющем большинстве приняло мусульманство; эти люди говорили на арабском или турецком языках. В 1947 году палестинские арабы при поддержке соседних арабских государств категорически отвергли план раздела Палестины. Насилие породило насилие. Теперь уже это население было изгнано со своих земель евреями, как прежде сами евреи были изгнаны римлянами. Они взялись за оружие, ситуация обострилась.
Такова трагическая логика: каждая сторона отстаивает свои законные права, каковые отрицаются противоположной стороной.
Такова трагическая логика: поскольку ни про кого нельзя сказать «прав» или «виноват», насилие заменяет переговоры.
Такова трагическая логика: проблема усугубляется, и выхода не видно.
Но трагедии мы инстинктивно предпочитаем драму с ее манихейской догматикой: добрый и злой, праведный и неправедный, провозвестник истины и адепт лжи.
Родившись израильтянином или палестинцем, человек сразу становится членом клана, с которым его связывает общность крови, воспоминаний о днях торжеств или скорби. Мне доводилось, однако, встречать израильтян и палестинцев, потрясенных этим конфликтом, который сделал их заложниками одной определенной точки зрения: они страдают от невозможности по-настоящему анализировать, взвесить все за и против, создать пространство для диалога, для обмена мнениями. Под ненавистью к другому всегда скрывается нежелание рассмотреть проблему во всей ее полноте. Те, кто способен видеть нюансы, понимают всю трагедию и не желают абстрагироваться от нее, встав на ту или иную сторону, оказываются в самом сложном положении: их как будто не слышат, их сразу записывают в антисемиты или в ненавистники арабов.
«Если ты поймешь, что происходит сегодня в Иерусалиме, значит тебе плохо объяснили».
Рядом с такими людьми, удрученными, но все осознающими, понимающими трагедию положения, все больше тех, кто спекулирует драмой. Под знаменами опрощенной идеи они объединяют людей для голосования или борьбы, им не терпится навязать всем некое универсальное снадобье от болезни, имеющей множество причин. И тут, надо признать, террористы и демагоги стоят друг друга: они отвергают трагедию, навязывая нам драму.
У подножия этой бетонной стены я закрыл глаза и безмолвно прокричал: «Хватит!» Однако вынужден был открыть их и понял, что предложить мне нечего.
Трезвость взгляда – вещь некомфортная. Однако нет ничего хуже, чем комфорт, ставший причиной смерти другого человека. Леность радикализма и аскеза воздержания.
На изрешеченной пулями стене мое внимание привлек один рисунок: голубка мира, та самая, что принесла Ною масличную ветвь, извещая об окончании Потопа. Она парит, раскинув крылья, одетая в бронежилет с красной мишенью на груди.
Бэнкси, английский уличный художник, нарисовал ее по трафарету в 2005 году. Он выступал против военного урегулирования конфликта и хотел показать, что подобные действия приведут лишь к уничтожению мира. Наподобие Фантомаса, Зорро или Бэтмена, Бэнкси прячется за броней псевдонима; как и они, он отвергает установленный порядок, действует тайно, четко разграничивает закон и справедливость. Искусство – проявление свободы, оно должно наполнять собою всё, оно для всех. Его чистая голубка, что не верит в силу оружия и проживает свои последние минуты, задела меня за живое.
Я стоял неподвижно перед рисунком, высоко оценив его поэтическую иронию, когда ко мне подошла Гила и предложила пойти посмотреть еще рисунки по трафарету, граффити, стикеры, которыми Бэнкси и другие художники разукрасили эту разделительную стену. Взглянув на несколько работ, я понял, что этот феномен начал меня раздражать: стена превращалась в какую-то гигантскую музейную экспозицию, в выставку, где давали себе волю таланты. В этом было что-то неприятное. Неужели эта стена когда-нибудь покажется привычной, перестанет возмущать? И даже сделается художественной ценностью, общественным достоянием? Вдруг, когда ее станут ломать, поднимутся голоса в ее защиту? Гила подтвердила, что некоторые жители Вифлеема этого и опасаются. Однажды какой-то человек подошел к рисующему Бэнкси и сказал ему: «Вы украшаете стену». Художник стал его благодарить, но тот перебил: «Мы не хотим, чтобы эта стена была красивой, мы вообще не хотим, чтобы она здесь была. Уезжайте домой».
Мы дошли до неприметного здания, спроектированного и украшенного Бэнкси, Walled Off Hotel – отель «Отделенный стеной»; название играет на созвучии с Waldorf, сетью роскошных отелей, в которых часто выставляются произведения искусства. Заведение гордится тем, что может предложить своим постояльцам «худший в мире вид из окон»: комнаты выходят прямо на стену. Мы выпили по стаканчику в баре с интерьером, на первый взгляд кажущимся банальным и старомодным, пока взгляд не натыкается на произведения искусства, разрушающие все стереотипы и клише, – например, на парящих под потолком барочных ангелочков с натянутыми на рожицы кислородными масками; они висят по обе стороны стены с якобы охотничьими трофеями, где вместо чучел животных – камеры слежения, здесь – кладбище ненужных ключей, там – картины с изображением оленя за решеткой, бараны в окружении волков, а вот на столике – мое любимое: два аквариума рядом, в каждом по пластмассовой золотой рыбке, и обе тщетно пытаются соединиться со своим двойником… За лобби-баром крошечный музей, посвященный недавней истории Палестины. И там я вновь почувствовал сострадание. Персонал любезно позволил нам посетить две из девяти комнат отеля, расписанных художниками: одна воспроизводила палатку военного лагеря, а другая представляла собой президентский люкс с роскошным джакузи, вода в которое поступала из уродливого бака, какие ставят на крышах палестинских домов.
Мы с Гилой вернулись в свой ничем не примечательный отель «Святое семейство», которым управляли палестинцы-христиане. Поскольку часовни в здании не было, отец Анри соорудил алтарь в баре первого этажа – сзади, за неимением витража, светился рекламный щит с изображением красной пластиковой бутылки кока-колы, а вместо распятия была кофемашина. Мне нравится такая дерзость, такая свобода, когда можно заявить: «Я сам устанавливаю границы сакральной зоны». С древних времен, от колец менгиров до языческих храмов, не существует религии без своего рода ограды – она устанавливается волей священника и принимается волей верующих. Я сразу вспоминаю о мусульманах, с которыми я общался во время поездки по Сахаре: если у них не было молитвенного коврика, они либо чертили его контуры прямо на песке, либо подкладывали вместо него газету.
Во время богослужения я думал о
