Леонид Млечин - Ленин. Соблазнение России

И люди испугались хаоса, сами захотели сильной власти, на которую можно перевалить ответственность за свои жизни.

Особенно пугающе выглядела развалившаяся армия.

«Мы уже как-то мало верим в мощь такого воинства, — замечают очевидцы, — не по форме одетого, расстегнутого, неподтянутого, не признающего в своем укладе чинов и старших, всекурящего, бредущего гражданской косолапой походкой и готового в случае чего “дать в морду” своему начальству».

«Стало также совсем невыносимым передвижение по железным дорогам, — вспоминал бывший глава правительства Владимир Николаевич Коковцов. — Все отделения были битком набиты солдатами, не обращавшими никакого внимания на остальную публику. Песни и невероятные прибаутки не смолкали во всю дорогу. Верхние места раскидывались, несмотря на дневную пору, и с них свешивались грязные портянки и босые ноги…».

Одним из первых неудачу Февраля почувствовал военный и морской министр Временного правительства Александр Иванович Гучков.

«Гучков, — писал его коллега по правительству Владимир Дмитриевич Набоков, — с самого начала в глубине души считал дело проигранным и оставался в правительстве только для успокоения совести. Ни у кого не звучала с такой силой, как у него, нота глубочайшего разочарования и скептицизма. Когда он начинал говорить своим негромким и мягким голосом, смотря куда-то в пространство слегка косыми глазами, меня охватывала жуть, сознание какой-то полной безнадежности…».

Все, что происходило после Февраля, делалось слишком поздно, слишком медленно, слишком половинчато, и все упущения и ошибки складывались в роковую цепь, под бременем которой республика пала. Правительству не хватало авторитета. Общество так быстро устало от бесконечных раздоров, уличных демонстраций, нищеты и нехватки продовольствия, что жаждало передать власть тем, что вернул бы стране порядок и благополучие.

«12 мая, — записывал в дневнике один из москвичей. — В Москве вот уже четыре дня бастуют официанты, повара и женская прислуга в ресторанах, клубах, кофейнях и гостиницах. Публика приезжая и “недомовитая” бедствует…

1 июня. Официанты забастовку, кажется, прекратили. Но сейчас же началась забастовка дворников, и благодаря этому московские улицы, не исключая и центральные, представляют собой мусорные ящики. По тротуарам ходить стало мягко: лоскуты бумаг, папиросные коробки, объедки, подсолнечная шелуха и тому подобная дрянь, а дворники сидят себе на тумбах, погрызывают семечки да поигрывают на гармошках».

Вера Николаевна Фигнер, участница покушения на Александра II, много лет отсидевшая в Шлиссельбурге, писала в сентябре 1917 года:

«Все утомлены фразой, бездействием, вязнем безнадежно в трясине наших расхождений… Ни у кого нет и следа подъема благородных чувств, стремления к жертвам. У одних этих чувств и стремлений вообще нет, другие измучены духовно и телесно, подавлены величиной задач и ничтожеством средств человеческих и вещественных для выполнения их».

Страна разрушалась на глазах, как осенью девяносто первого. И Керенский, и Горбачев уже ничего не могли предложить для спасения разваливавшейся и впадавшей в нищету страны.

— Если не хотят мне верить и за мной следовать, я откажусь от власти, — бросил в отчаянии Александр Керенский. — Никогда я не употреблю силы, чтобы навязать свое мнение… Когда страна хочет броситься в пропасть, никакая человеческая сила не сможет ей помешать, и тем, кто находится у власти, остается одно — уйти.

Услышав его слова, тогдашний французский посол в России недоуменно заметил:

— Когда страна находится на краю бездны, то долг правительства — не в отставку уходить, а с риском для собственной жизни удержать от падения в бездну.

Главная проблема главы Временного правительства состояла в том, что солдаты требовали мира любой ценой, а Керенский считал немыслимым пойти на сепаратный мир с Германией, потому что понимал чувства офицеров, столько лет сражавшихся с ненавистным врагом.

Армия подчинилась приказу Керенского перейти в наступление в Галиции. 18 июня 1917 года начал наступление Юго-Западный фронт. Двинулся вперед и Западный фронт. Но немцы перешли в контр наступление, и русские войска сначала остановились, а потом и побежали.

«Наши войска оставили Ригу и покрыли величайшим позором и армию, и всю нацию, — записала в дневнике вдовствующая императрица Мария Федоровна. — Какое жестокое унижение испытываешь, когда думаешь о том, как быстро исчез тот великолепный дух, присущий дотоле столь беспримерно храброй, а ныне деморализованной армии, — это самое ужасное и невероятное, что могло только случиться!»

Вот тогда Россия услышала твердый голос генерала Лавра Георгиевича Корнилова. Командующий Юго-Западным фронтом потребовал восстановить смертную казнь, чтобы заставить армию подчиняться приказам.

«Армия обезумевших темных людей, не ограждаемых властью от систематического разложения и развращения, потерявших чувство человеческого достоинства, бежит, — говорил Корнилов. — На полях, которые нельзя даже назвать полями сражения, царит сплошной ужас, позор и срам, которых русская армия еще не знала с самого начала своего существования…».

И с этого момента закрутилась интрига, погубившая всех ее участников, а заодно и Россию, потому что третьим в этой большой игре стал Борис Викторович Савинков, один из самых знаменитых террористов двадцатого столетия. Дворянин, член боевой организации партии эсеров, он участвовал во множестве терактов, организовал убийство министра внутренних дел и шефа жандармов Вячеслава Константиновича Плеве и великого князя Сергея Александровича, московского генерал-губернатора и командующего войсками округа. Савинкова приговорили к смертной казни. Он бежал из страны. За ним следило около сотни агентов заграничной агентуры департамента полиции. Но помешать его террористической деятельности полиция не смогла.

«Изящный человек среднего роста, одетый в хорошо сшитый серо-зеленый френч, — так выглядел Савинков в семнадцатом году. В суховатом, неподвижном лице сумрачно, не светясь, горели небольшие, печальные и жестокие глаза. Левую щеку от носа к углу жадного и горького рта прорезала глубокая складка. Голос у Савинкова был невелик и чуть хрипл. Говорил он короткими, энергичными фразами, словно вколачивая гвозди в стену».

Керенский сделал товарища по партии Бориса Савинкова своим заместителем в Военном министерстве. В нем была симпатичная военным подтянутость, четкость жестов и распоряжений, немногословность, пристрастие к шелковому белью и английскому мылу. Главным же образом производил впечатление прирожденный и развитый в подполье дар распоряжаться людьми.