Мирослав Дочинец - Вечник. Исповедь на перевале духа

Ой болит меня головушка,

Ой болит меня мало

За Маричкой вечерком,

За Анницей рано.

За Маричкой вечерком,

Как только настанет,

За Анницей утречком,

Как петух горланит.

Девчата на выданье прыскают смехом, прячут очи за веретена. Пока не секанет какая-нибудь смельчачка со своего угла:

В лесу на орехе

Сова огонь крешет,

То собака, а не легинь,

Что с девками брешет.

Дать бы ему, дать

Соли полизать,

Чтоб он перестал за девок брехать.

Хлопец примирительно прикладывает ладонь к сердцу и склоняет голову перед невестой-красавицей.

Эх, любовь, мамка, любовь,

Любовь не шутница -

Так мне съела любовь душу,

Как коноплю птица.

Когда утихают фигли-мигли, дедо с плеч снимает белую гуню-шерстяной плащ и, набивая глиняную трубку, издалека начинает свою сказку:

«Хотите очами слушайте, хотите-уши шире раскройте, а рты закройте и не говорите, что я брешу, как топором тешу. Хотя слова и полова, зато старше за гроши...»

Из необьятного мешка дедовых приповестей для меня наилюбимейшей была оповедь про цветок папороти.

Был он еще хлопцем-пареньком, когда возницы взяли его с собой на неделю продавать по селам смерековые драницы. А он при них - ночной сторож. В дороге - кто под возом, кто - на возу. Сторожил ночами коней, чтоб те на пастбище где-то в чащу не ускользнули, не вытоптали людские царинки-поля. И вот в тот самый Иванов день ночью у ватры дитвак задремал. Когда спохватился, огонь выгорел, зато звезды так осияли долину, что каждая росинка на травице смеялась. Пошел за лошадьми - ни следа! Какая-то птица из чащи звала: «Иди-иди, иди-иди», и двинулся он на тот голос. И привело его на просеку, заросшую папоротью по грудь. И когда он перебрел ту гущавину, открылись ему голоса чащи. И мощь налила руки и ноги, сам будто подрос.

Зрение так заострилось, что видел сквозь горы. Кони сами нашлись, топали за ним точно дети.

Второго дня, когда воз увяз в трясине, паренек сам поднял его и перенес на твердь. Удивлялись возари-возницы.

Еще пуще дивились, когда сказал им, в какое село править.

Там они сразу же продали всю драницу и получили заказ на новую работу. И юному сторожку отсыпали горсть крон. А когда возвращались после угощения домой, по дороге все девки зазывно моргали ему.

Стал бы мой дедо могучим, будто Кротон, и богатым, как граф Драг. Но кому не было до полудня, то и пополудни не будет. Напеклась как-то на солнце его резиновая обувка, а тут ручеек у дороги свежей водицей журчит. Сел дедо на камень, раззулся, отряхнул онучи - и полетела в ручей звезда- косичка. И в тот же миг оставила деда и сила и удача богатырская. Каким был, таким остался. Бывалые люди потом ему растолковали: закатился ему за портянку цвет папороти в ту ночь. Потому и чудо такое с ним произошло.

Но что поделаешь, человек учится не до старости, а до смерти...

Мне было так жаль той чудотворной чички-цветка, а дедо беспечально смеялся в бороду: «Такова моя доля - как дырявая льоля. Но ничего, черепье дольше живет, чем целый горшок».

Изредка приходила к нам молодая красивая женщина с резной куделей. Муж ее добрым мастером был, по всей Верховине церкви рубил. Такая смерековая церквушка и у нас стояла на бережку - как бузьок-аист, задравший клюв в небо, а крылья опустивший на землю. И, как оперенье, покрывала ее бока тоненькая драница, облизанная дождями.

Дедо завистливо прищуривал на нее око:

«Не земля такое родит, а руки. Видишь, бедолага, что может создать человек, который пан своим рукам. Учись! Ремесло не коромысло, плечо не давит».

Мастерова жена принесла как-то оповиток в плахте. Распеленали, а там - дите. Мамка его на печь подле меня положила:

«Согревай, сынок, маленькую, но пальчиком не дотрагивайся, ибо поделаются ямки».

Я, согревая, нагребал к крохотному тельцу теплую коноплю. Рукой боялся дотронуться, дотрагивался носиком. Дите пахло чисто, словно цыплятко из-под квочки. И тот запах еще долго оставался со мной, даже снился.

Отметелила не одна зима. Как-то летом пришла к бабиной халабуде-лачуге сызнова эта женщина, правда, на сей раз бледна и тиха. А при ней девчушка с глазенками- черничками. За ушами краснели черешенки. Пока баба давала советы женщине, мы стояли друг против дружки и молчали. Тогда я достал сойчино перо и протянул малышке- чернянке. На то время у меня не было ничего драгоценнее за это перо, подобранное по дороге к минеральному источнику. Девочка долго и обрадованно рассматривала подарок, а дальше отчего-то прижала его к губам. И сняла свои черешневые заушницы и подала мне. Я сьел черешенки и долго сосал косточки, чувствовалось, что они сладки, как цукринки из жидовой корчмы.

Звали ее Терезка. Я пас скот, а она возвращалась через толоку-выгон со школы. Перед тем как она должна была пройти, я мыл в ручье ноги и лицо, отряхивал пыль с ногавиц-штанин. Трижды подряд я хлопал цыганской плетью - вороны пугливо взлетали с оказией, а она оглядывалась и смеялась. Целых полдня, всю ночь и еще полдня надо было ждать, когда она вновь выйдет на толоку. И я ждал. Какое то было долгое и трудное ожидание...

Я собирал в подлеске ягоды, связывал их стебельком и ложил у тропинки, какой она должна была идти. Я караулил, чтоб не повадилась коза. Я сшибал ногами камни, чтобы путик был гладкий. Жаркая пыль затягивала мои раны. А она подбирала ягоды, смеялась, брала их губами, и ветер приносил ко мне тот запах, баламутил голову. И я снова грохотал цугой-плетью так, что косари под кичерой-горой оборачивались.

Мы никогда не разговаривали, однако не молчали наши очи.

Когда я уже учился в гимназии, на вакации напросился помогать ее отцу, чтоб находиться поближе к Терезке. Она в доме была за газдыню-хозяйку - мать умерла годом раньше, туберкулез сжег ей грудь. Мы ходили по людям и делали работу по дереву - кому кросна, кому сундук, кому стол либо лавицу, а бывало, что и деревище-гроб, когда внезапная смерть наведывалась в село. Терезка на полдник приносила нам в бидончике свою снедь: подбитую сметаной фасоль, дзяму из шалаты - острую юшку с галушками на поджарке из салатной зелени, приправленную чебрецом, ароматной и приятной на вкус травкой, жаливник на шкварках-тушеную зеленую крапиву.

«Всё вкусно, что варено», - смачно приговаривал ее отец, сдувая перед трапезой стружку с усов. И переламывал пополам ржаную буханку.

Какой то был мастер! Из дерева вершил и храм, и детскую игрушку мастерил, и гусли. Двумя-тремя зарубками делал уключину на перекладине. Долото пело в его руках, а рубанок шептал, оставляя за собой золотистые пантлики- завитушки. Измерял он оком, а мастерил душой. Поныне не забуду, как мы распиливали вдоль толстый дуб. Он наверху на козлах, а я на земле. Пила натужно скрипела, изгибалась, вгрызаясь в сырую твердынь, но доски выходили ровненькие, как строка в книге. Мастер гладил тесаную лату- слегу - дерево теплело под твердой рукой, радовалось ей. А как расцветали лица у молодиц, когда мы вносили в горницу новую резную ладу, разукрашенную кониками, петушками иль крещатым барвинком. Я настаивал луковую шелуху на горячей оливе, смешивал с воском и гусиным крылышком покрывал крышку и перильца.