Иосиф Шкловский - Эшелон

Чернильной тропической ночью мы шли на траверзе Рио. Если судить по огням, до берега было километров десять-пятнадцать. Время – около двух часов ночи. Кроме вахтенных и меня, на палубе не было никого. Медленно уходили назад уже знакомые огни незабываемого прекрасного города. Нехотя, но неуклонно отставал светившийся в кромешной темноте тропической ночи маленький бриллиантовый крест Корковадо. Уходила безвозвратно цепочка огней небоскрёбов Капокабаны. Уже не видно было даже намека на Сахарную Голову. И всё моё существо острейшей болью пронзила до ужаса простая мысль: я этого больше никогда не увижу ! Конечно, и у себя дома я часто бывал в местах, которые после этого никогда не видел, например, никогда больше не был в городе своей юности Владивостоке. Но ведь в этом виноват только сам. Стоит сильно захотеть – и я там буду! А вот здесь я, так сказать, принципиально никогда больше не буду. Это так же необратимо, как смерть. На душе стало очень одиноко и пусто.

Наконец истаял последний береговой огонёк – это был маяк. Не видно было уже ничего. Впереди – пустыня Атлантического океана.

Собственно говоря, это началось гораздо раньше 13 января 1953 года – дня, когда в Центральном органе появилась ужаснувшая и поразившая мир редакционная статья о «врачах-отравителях». Меня, например, вместе с моими коллегами – «инвалидами пятого пункта» – уволили из родного Астрономического института имени Штернберга ещё в конце 1951 года (см. новеллу «Юбилейные арабески»). Увы, мы не были исключением: многие тысячи советских граждан испытали тогда ни с чем не сравнимую боль тупой, жестокой и глубоко оскорбительной процедуры изъятия из общества, полноправными членами которого они себя считали от рождения. Это очень страшно – вдруг с беспредельной ясностью почувствовать, что всё, что ещё вчера было твоим, кровным, родным, – воздух, трава, люди в электричке – вдруг становится совершенно чужим и враждебным.

А ещё раньше, в 1949 году, была отвратительная кампания против «безродных космополитов», вопли в печати «раскроем псевдонимы» и многое другое, о чём даже вспомнить тошно 13. За год до этого, в 1948 году, – высочайше санкционированное убийство Михоэлса и последовавший вскоре после этого кровавый разгром еврейской культуры в Советской стране. Когда же всё это началось? Пожалуй, первые явные признаки надвигающейся беды появились во время войны. Вспоминаю, как мой покойный друг гвардии майор Липский, одним из первых осенью 1943 года форсировавший Днепр, всё-таки не получил полагающуюся за такой подвиг Золотую Звезду Героя Советского Союза. Комиссар дивизии так прямо ему и сказал:

– Видишь ли, ты еврей, я еврей – как-то неудобно выходит… Как коммунист, ты должен это правильно понять!

…Так уж получилось, что в то холодное утро 13 января 1953 года я сидел в помещении Астросовета на Большой Грузинской улице вместе с ныне знаменитым академиком В. Л. Гинзбургом, занимаясь «утряской» программы предстоящей Всесоюзной конференции по радиоастрономии. Работа явно не клеилась. Мы оба, конечно, уже успели прочитать ошеломившую нас редакционную статью «Правды» о «врачах-отравителях». Однако, подавленные, ни словом о прочитанном не обмолвились. Свинцовое молчание было невыносимо. Помню, что в крохотной комнатёнке, в которой мы сидели, было очень сыро и промозгло, что ещё больше подчёркивало мрачную безысходность случившегося. Работа совершенно не двигалась – мы тупо водили карандашами каждый по своему листу бумаги.

– Ничего мы тут не высидим, – сказал В.Л. – Пошли лучше в зоопарк.

Идея пойти в расположенный рядом зоопарк была, конечно, совершенно фантастической. В это время – после школьных и перед студенческими каникулами – зоопарк посещался редко. К тому же стоял трескучий мороз. Долго, в абсолютном молчании, мы бродили по заснеженной пустынной территории звериного сада. Наконец, продрогшие и насквозь промёрзшие, решили отогреться в закрытом помещении слоновника. И действительно, там была влажная жара. Внутри огромного загона стояла слоновья семья – папа, мама и очень лопоухий ихний отпрыск. Слоны, не обращая на нас никакого внимания, мерно и ритмично хрупали сено. Мы долго смотрели на эту идиллию. И тут наше затянувшееся молчание нарушил В.Л. Как бы про себя он сказал:

– Хорошо слону – с ним жена рядом…

Конечно, он всё это время думал о своей Нине. Увы, у будущего академика были все основания завидовать слону. Его жена не могла жить с ним под одной крышей. Она имела «минус», будучи административно высланной в какую-то слободу под Горьким. Повод для ссылки был совершенно пустяковый – какая-то студенческая болтовня. А работала Нина Ермакова в том самом городе, который ныне столь знаменит другим ссыльным поселенцем. Молодой, блестящий доктор наук В. Л. Гинзбург познакомился с Ниной случайно на своём семинаре, куда она непонятно почему забрела. Был В.Л. женат на своей однокурснице, имел маленькую дочку, которую нежно любил. Ему пришлось проявить очень редкое в наше время и в нашей стране мужество, чтобы честно и открыто получить развод и жениться на ссыльной, не имеющей прав женщине. Он прошёл через всё – «законная» жена развода не давала. Страшно даже подумать про эти парткомы (В.Л. – член партии), месткомы, где его вываливали в грязи.

Казалось бы, неодолимые преграды он преодолел и был, конечно, счастлив. Вспоминаю, как мы с ним плыли в далёкую Бразилию. Всю дорогу он ныл, думая только о своей Нине, с которой оказался в первой разлуке. Тщетно я пытался вывести его из этого, увы, для меня недоступного состояния, обращая внимание на неслыханные красоты тропиков. Так он ничего там и не увидел.

А в каком ужасном состоянии он был в Москве, когда до него дошла весть, что старенький, безмерно перегруженный пароход, на котором Нина вместе с другими работягами пересекала ежедневно Волгу, в середине великой реки перевернулся – а это было в ноябре, по Волге шла шуга. Три страшных дня он считал её погибшей – как он пережил это, я не знаю. Погибло несколько сот человек. Спаслись считанные единицы – в числе их была Нина, переплывшая в самом широком месте ледяную Волгу – она была превосходной спортсменкой! Её тогда приютили и отогрели незнакомые люди. Нельзя даже представить, что испытал В.Л., увидев её как бы воскресшей. И вот теперь, в наступающие тяжёлые времена, он, конечно, хотел быть рядом с ней. Больше мы тогда, в зимнем зоопарке, ни о чём не говорили и пошли по домам.

Потянулись скверные дни. Положение ухудшалось с каждой неделей. Помню, я ехал в ночной электричке в Лосинку, где в убогой комнатушке ютилась моя бедная мама. Сидевшие напротив подростки гнусно обзывали меня. Наблюдали эту сцену многочисленные пассажиры, для которых вагонное зрелище было забавой. Некоторые из них присоединили свой голос к лаю этих собак. А мальчишки были самые обыкновенные ремесленники, и это казалось особенно страшным – видеть, как они внезапно превратились в стаю злобных волчат. Помню, как где-то внутри у меня зрело и расширялось чувство отвратительного, постыдного страха – древнего еврейского страха перед погромом.