Эрнст Юнгер - Семьдесят минуло: дневники. 1965–1970

Черепахи были положены на спину и, пленники собственного панциря, двигали ногами точно часовой механизм. Они могут пробыть в таком положении довольно долго, и потому на парусных судах служили живым продовольствием. Здесь природа ради надежности пожертвовала свободой. Я спрашиваю себя, что происходит, если одна из них падает на спину на морском берегу. Китаец держит взаперти населяющих страну животных, потому что они более выпуклы и легче могут переворачиваться.

Но, проклятие, otote, что же это такое? Я хотел бы избавить Штирляйн от ужаса, да только она уже его увидела. Белый холмик мяса и внутренностей на середине стола увенчивает что-то красное, как вишня или земляника. Это — сердце, и оно пульсирует в ровном, медленном ритме, в каком черепаха двигает ногами — верное сердце; оно посылает посмертные сигналы.

Я увлек Штирляйн на противоположную сторону узкой улицы и купил ей там охапку орхидей, длинные, многоцветные метелки; они были так же дешевы, как у нас полевые цветы.

Я пытался уснуть, а в ушах все стоял гнетущий стук того сердца. Так в разбитом зеркале еще созраняется некогда могучее знание, еще живет могучая уверенность.

НА БОРТУ, 22 ИЮЛЯ 1965 ГОДА

Я отучаю себя от известных наивностей с большим трудом. Когда снова приходил кто-то, раскладывал свой мусор in politicis, in litteris, in moralibus[105], и все приходили в восторг от его благообразия и аромата, у меня возникало, напротив, две догадки:

Во-первых, я все же мог обманываться относительно сущности всех этих речений. Возможно, в них или за ними что-то и было, о чем судить подобающим образом мне мешал как раз мой скепсис. В пользу этой догадки говорил неистовый фанатизм этих людей, их интеллектуальное сочувствие всему, что не относится к «элитному», их благоговение перед своими подозрительными святыми. Очень хотелось бы знать, откуда эти малые черпают такую убежденность.

Во-вторых, я допускаю, особенно in politicis, наличие иронии или хотя бы маккиавеллиевской сдержанности, на которую они будут ссылаться потом, лет через двадцать, когда начнут пресмыкаться перед новыми кумирами. Я испытал власть банальностей и испытываю ее по сей день. Искусство, даже в мусическом смысле, заключается не в том, чтобы преодолевать их, а в том, чтобы более или менее вежливо их обходить.

Опять же не следует отрицать, что в духе времени скрывается еще и другое качество, отличное от того, что выражает политическая воля и ее лозунги. За тем, кто совершает деяние, стоит дух времени, а за последним, если угодно, мировой дух или чистая эволюция. Тот, кто совершает деяние, получает задание из вторых рук. Поэтому результат эволюции станет видимым не в отдельной партии или в том либо ином носителе воли, а в стечении обстоятельств.

В крупных политических явлениях с их кризисами и конвульсиями действует стихия, которая увлекает с собой даже тех, кто ей сопротивляется, что заставляет вспомнить о природных катаклизмах и могуществе богов.

МАНИЛА, 24 ИЮЛЯ 1965 ГОДА

Утром корабль встал на якорь на рейде Манилы; однако на сушу мы сошли только во второй половине дня.

Большие портовые города, даже в тропиках, становятся все более похожими на европейские. Они уравниваются в одежде и циркуляции жителей, фронтами высотных зданий и, прежде всего, в бесконечно текущей ленте транспортных средств. В Маниле сюда добавляется то, что она как феникс возрождалась из пепла; наряду с Варшавой она считается наиболее сильно разрушенным городом мира. Конечно, здесь это особенно заметно, поскольку землетрясение один или несколько раз в столетие начисто сметает все прежнее. Мы, слава Богу, смогли убедиться в этом только теоретически, когда посетили построенную в пышном колониальном стиле церковь святого Августина. Благодаря своему тяжелому цилиндрическому своду она, как мы прочитали на бронзовой табличке, оказалась единственной, которая перенесла тяжелые earth-quakes[106], опустошавшие город со времени ее постройки.

Избежал разрушения и мощный, построенный испанцами для защиты гавани форт. Часть длинной крепости пострадала во время последней войны от обстрела, когда американцы отвоевывали остров обратно. Японцы обороняли дом за домом. В форте нам также показали каземат, подобие black hole of Calcutta[107], в котором из-за жары и недостатка воздуха погибли триста пленных американских офицеров.

Несколько помещений форта оборудованы под музей филиппинского борца за свободу Ризаля[108], в возрасте тридцати пяти лет расстрелянного перед одним из валов, после того как испанский военный трибунал приговорил его к смерти. До этого времени он занимался изучением теологии, юриспруденции и медицины в азиатских и европейских городах, в Гейдельберге и Берлине, а также практиковал в Гонконге как окулист.

Молодой экскурсовод показал нам памятные вещи: тюремную камеру Ризаля, рукописи, переписку, в частности, с немецким профессором Блюментриттом, среди прочего о бабочках; картины, среди них одну, живописующую экзекуцию. Физиономии солдат, лежащих с винтовкой наизготовку, как подобает ситуации, злые. Они напомнили мне изображение расстрела Максимилиана Мексиканского. Такой тип людей на земле старо-испанских колоний встречается довольно часто; должна иметься какая-то связь между континентами, которая создает эти бледно-желтые лица с широкими скулами и колючим взором. Здесь я видел их только разрозненно, но в южноамериканских республиках, должно быть, имеются целые города, в которых чувствуешь на себе такой взгляд.

Ризаль был осужден на основании написанных им романов и политических статей, из-за которых его посчитали духовным отцом мятежа 1896 года — или его «первопроходцем», как имеют обыкновение выражаться сегодня. На Филиппинах его почитают как героя борьбы за свободу, вот и экскурсовод снова и снова повторял: our hero[109]. Ему поставлено в стране много памятников, но, хотя его узнают сразу, он имеет одно из тех лиц, которым трудно придать устойчивую форму, будь то в идеальном или реальном восприятии.

Я хорошо представлял себе эту жизнь, его скромность, его сильный, однако малопонятный жест, его жажду знания и свободы, его веру, его надежды. Я знал много таких и восхищался ими; сегодня, когда я о них вспоминаю, мне, как в закрытой от мира тюрьме, боль сдавливает горло. Занд, Хофер, Шлагетер[110]. Сперва ты расплачиваешься кровью и жизнью, потом приходят совершенно другие, извлекают из этого прибыль, и в итоге появляются памятники.

В президентском дворце. Он стоит на берегу реки посреди парка, усаженного королевскими пальмами и гигантским кустарником. Начальник караула дал нам солдата. Он провел нас даже по внутренним помещениям, где элегантно одетая публика дожидалась появления президента, который потом все-таки прибыл и непринужденно принимал почести. Повсюду часовые — как в парке, так и во внутренних покоях дворца, все вооружены и снабжены переговорными устройствами.