Анатолий Гладилин - Улица генералов: Попытка мемуаров

После этого на трибуну вылез очень любимый потом мною человек, Володя Дудинцев, который просто стоял и плакал и не мог двух слов связать. Он ожидал, что его будут громить, но он не ожидал удара в спину от Симонова. И он что-то такое говорил, примерно так: «Симонов, ну он же мне как отец родной, ну почему же он так меня…» Он был совершенно раздавлен.

Изменилась обстановка в Союзе писателей. Изменилась атмосфера и в «Юности». И Катаев, любимый мой Валентин Петрович, тогда делал карьеру литчиновника, и я помню его доклад от лица московской писательской организации, по-моему, это был уже 58-й год: всё в духе, всё как надо. Он громил тогда сборник «Литературная Москва». И я думаю, этот Катаев «Хронику» бы не напечатал. Во всяком случае, он не принял вторую мою книгу, «Бригантина поднимает паруса». Между прочим, успехом «Хроники», грубо говоря, я не насладился, потому что мне говорили: «Ну подумаешь, первую-то книгу может написать любой дурак, а вот попробуй напиши вторую, тогда мы поймем, какой ты писатель». «Бригантина» у меня не получалась, но я старался, несколько раз ее переписывал… Мэри Лазаревна тоже старалась и, применяя ту же тактику, что и с «Хроникой», собирала положительные рецензии, но нужное количество так и не набрала. Я написал «Бригантину», вернувшись с одной из алтайских строек, и написал то, что увидел, как было на самом деле. «Бригантину» я считаю чисто художественно слабой книгой, но тот заряд достоверности, который я в нее вложил, очень чувствовался, и это вызывало отрицательную реакцию со стороны редколлегии. Я уж не говорю, что в «Советском писателе» «Бригантину» отрецензировали просто в форме доноса. Я не шучу — доноса чистой воды. Видимо, сказывалась инерция сталинских времен, когда вот такие внутренние рецензии пересылались куда надо и за писателем ночью приходили.

К чему я это все рассказываю? К тому, что у меня все остановилось, никакого продвижения вперед. И я задумал уйти из Литературного института. Тем более что там тоже стала поганая обстановка, началась «охота на ведьм», изгоняли студентов буквально за одно стихотворение, которое обсуждали на семинаре, и изгоняли уже не потому, что стихотворение плохое, а потому, что оно казалось антисоветским. В общем, на четвертом курсе я решил — а ну их всех к черту, дай-ка я пойду куда-нибудь в плавание матросом (то, что сделал потом Георгий Владимов). Хотелось, конечно, в какие-то дальние Аргентины…

Где-то к весне я сдал экстерном экзамены за четвертый курс, оставался пятый, это при том, что по академическим дисциплинам я был отличник, это мне легко давалось, а дипломную работу мне не надо было защищать, потому что у меня была повесть, опубликованная в центральном журнале — а это гарантированная «пятерка». В этом отношении я опередил даже Евгения Александровича Евтушенко и Роберта Рождественского, которые тоже уже печатались в центральных журналах и газетах, но больших публикаций у них еще не было. Словом, протяни я руку (ну да, некоторое усилие) — и диплом у меня в кармане. Но я гордо решил, что не нужен мне Литинститут и его диплом, а поеду-ка я куда-нибудь в интересное путешествие. Нам же тогда вдалбливали, что надо изучать жизнь, — и я ездил по Сибири, был в командировках, почему бы теперь не ознакомиться с заграничной суровой действительностью? Выглядит жутко смешно. Вроде бы взрослый человек, известный писатель, а мышление на уровне детского сада. Я же понятия не имел, что значит оформляться за границу, никогда с этим не сталкивался! Правда, я надеялся, что у меня есть какой-то блат — дядя моей жены был в Литве министром. Вот через Литву как-то всё устроят.

Меня предупредили, что понадобится характеристика с места работы или учебы. Я пришел к институтскому секретарю комитета комсомола. Он мрачно спросил: «Зачем?» Я честно объяснил, мол, так и так. «Дадим», — заверил секретарь. И тут Литературный институт свел со мной счеты. Мне выдали характеристику, подписанную «треугольником», по которой… в общем, это был волчий билет. Это был настоящий волчий билет. «Политически неактивен, увиливал от общественной работы, высказывал на семинарах сомнительные идеи…» С такой характеристикой, конечно, ночным сторожем или дворником меня бы взяли, но не выше.

И вот я приехал в Вильнюс. Машин (Маша — это моя жена) дядька посмотрел характеристику, усмехнулся и спросил: «Толя, за что они тебя так сильно любят?»

Что ж, сижу я в Вильнюсе и не знаю, что делать. Вильнюс, конечно, красивый город, я хожу по улицам, жду: может быть, дядька хоть на какой-то рыболовный сейнер меня впихнет для плавания в прибрежных водах? Я же обещал жене, что буду зарабатывать деньги, хватит жить на стипендию. Потому что, я повторяю, деньги за «Хронику» были очень маленькие и очень быстро испарились.

И вдруг мне звонят из Москвы и говорят: «Толя, а не хочешь ли ты пойти в „Московский комсомолец“ работать заведующим отделом литературы и искусства?»

Я долго потом всем рассказывал, что, если бы меня лет через пять назначили министром культуры СССР, я бы не был так ошарашен, как вот этим предложением работы в «Московском комсомольце». Готовился палубы на сейнере мыть, а тут — заведующим отделом. И каким! Ведь «Московский комсомолец» был не только живой, популярной газетой, в отличие от остального газетного официоза. Это было единственное место, где печатали молодых. Студенты Литинститута паслись в редакции «Комсомольца», ибо опубликовать там подборку своих стихов или рассказ казалось не голубой мечтой, а вполне реальной перспективой. В литературе продолжался зажим, предпочитали комсомольских активистов, а я постараюсь хоть на небольшой площади «МК» изменить ситуацию и привлечь тех авторов, которых действительно считаю интересными. Ну и кроме того, чего скрывать, это было для меня неожиданным реваншем. Литинститут меня чуть было не похоронил заживо, а теперь, господа-товарищи, посмотрим. Естественно, я ни секунды не колебался и сказал: да, согласен.

Впоследствии я понял, почему выбрали мою кандидатуру. Все-таки была хрущевская оттепель. Прошел виток заморозков, и началось какое-то таяние льда. Делали ставку на молодых. И у меня было три козыря. Первый: повесть в центральном журнале, счастливо избежавшая публичной порки. Второй: родители, старые большевики, не репрессированные. Значит, я вроде бы свой. Третий: по анкете я русский, Анатолий Тихонович. То, что это имеет значение, я осознал через полгода, когда главный редактор мне вскользь заметил: «Толя, обрати внимание на твою литературную колонку. Там что-то много еврейских фамилий».

И вот я прихожу в «Московский комсомолец», первый раз в эту редакцию явился. Иду по коридору, читаю таблички на дверях: «Отдел комсомольской жизни», «Отдел рабочей молодежи», «Отдел информации». По телефону мне толком не объяснили, к кому и куда надо идти. Вижу табличку: «Отдел литературы и искусства». Наверно, сюда. Осторожно стучу в дверь. Слышу за дверью гул голосов, и на стук не реагируют. Открываю дверь, вхожу. В кабинете четыре стола, несколько стульев, а набилось человек двадцать. Сидят даже на столах, кричат, перебивают друг друга. Клубы табачного дыма. Я наметанным глазом определяю: поэты. Стою в дверях и не знаю, что делать. Наконец кто-то меня замечает и по-барски так спрашивает: «Ну что, стихи принес?» — «Да нет», — отвечаю. «А чего тогда приперся?» А на мне дешевое пальто горохового цвета, я же бедный студент (впрочем, когда появились деньги, я остался равнодушен к одежде). Ну, они и приняли меня за «чайника», много тогда по Редакциям «чайников» шлялось. Кто-то кричит: «Тогда давай спляши!» Еще подобные реплики. Нарастает хохот. Я в полной растерянности, не нахожу нужных слов, наконец просто от отчаяния говорю: «Я Анатолий Гладилин».