Петр Подгородецкий - «Машина» с евреями

Показательна история с моей «пропиской» у Кобзона. Когда я пришел в коллектив, мне тут же припомнили пензенские гастроли. Я, как и все «суперзвезды» из «Машины времени», ходил там с высоко поднятой головой и с «какими-то там музыкантами Кобзона» даже и не здоровался. В результате в новом коллективе ко мне отношение было как к мальчику на посылках. Все просили меня звать их исключительно по имени-отчеству, даже молодые ребята. А как я входил в программу — это отдельная песня. Буквально на следующий день после приглашения Кобзон отправлялся на длинные южные гастроли. Ну а поскольку я был не готов к поездке (у меня даже концертного костюма в советском стиле не было), мне нужно было какое-то время. Поэтому Кобзон сказал: «Вот тебе телефон человека, позвонишь ему завтра от моего имени, он оформит тебя в „Москонцерт", не забудь трудовую книжку с собой взять, затем отвезет тебя к портному снять мерки, пройдешь первую и вторую примерки, затем тебе купят билет на самолет, и ты присоединишься к нам в Ялте, а готовый костюм пришлют уже туда». Мне выдали билет, подъемные, и я полетел в Ялту. Где живут музыканты, я не знал, поэтому, учитывая статус Кобзона и соизмеряясь с собственной «звездностью», отправился в лучшую гостиницу «Ялта». Дело было часов в семь утра. Я спросил у портье, живут ли тут такие-то музыканты, на что получил отрицательный ответ. «А Кобзон?» — «Да. Номер „люкс" на третьем этаже». Я спросил телефон и нагло позвонил мэтру. Кобзон взял трубку не сразу и заспанным голосом, что было вполне понятно, учитывая ранний час, вежливо спросил, какого хрена мне нужно. Я тут же ответил, что это великий клавишник Подгородецкий, и поинтересовался, какой «люкс» мне занять, на что получил отрезвляющий ответ в том смысле, что музыканты живут не здесь, а в гостинице третьего разряда, где мне, собственно, и место.

Дальше произошло следующее. Я имел нахальство попросить у музыкального руководителя ноты, чтобы по ним играть не совсем знакомую мне программу, и получил ответ: «Какие еще ноты?» Кобзон отреагировал примерно так же: «Наверное, забыли взять с собой, так что вы, Петр, садитесь рядом со звукорежиссером и слушайте программу». Я понимаю, что ноты, конечно, были, но давать их мне, памятуя о событиях в Пензе, никто не собирался. В общем, сел я рядом с пультом и стал слушать. Усвоил все довольно быстро, а к тому времени и костюм мой подоспел. Играть на клавишных мне приходилось не одному. Там был музыкальный руководитель, игравший на рояле, Витя Прудовский играл на синтезаторе, был еще аккордеонист. Самое сложное — это было вычленить из всей музыкальной картинки то, что играет клавишник, и запомнить это наизусть. А дебютировал я благодаря тому же Женьке Казанцеву. В Ялте же наступил день, когда он ушел в очередной запой. Это случалось с ним время от времени, и бороться против природы было невозможно. Его запирали в номере, казалось, абсолютно пустом, причем на верхнем этаже, но, когда наступало время ехать на концерт, он уже лежал на постели в невменяемом состоянии. Где он доставал водку, кто ему ее проносил, не знаю, но пока запой не кончался, остановить его было невозможно. Тем более что никаких «докторов Майоровых» тогда и в помине не было. Вернее, может быть, и были, но не для нас, грешных…

Короче, Женька в запое, руководитель пишет срочные аранжировки, клавишник на синтезаторе играет партию бас-гитары, а меня сажают за другой инструмент (благо синтезаторов там было навалом), и я в новом светлом костюме начинаю играть. Первый концерт помню очень хорошо. С меня лил холодный пот, но отыграл программу я довольно уверенно. Во всяком случае, меня не напрягали по поводу музыкальной стороны дела. Таким образом, называя всех по имени-отчеству и играя время от времени в концертах, я провел полгода. А зимой мы полетели в Норильск. Жили мы в гостинице квартирного типа, то есть обычном жилом доме, в котором каждому полагалось по однокомнатной квартире с кухней, так что можно было что-то приготовить.

Но речь не о гостинице, а о концертах, которые мы играли в каком-то доме офицеров. У Кобзона была привычка заканчивать концерт романсами. Все музыканты уходили со сцены, за рояль садился музыкальный руководитель и играл. Иногда его заменял штатный клавишник — отличный профессионал, у которого сейчас свое собственное джазовое трио. А тут Кобзон вдруг поворачивается ко мне и говорит: «А что, Петр, вы какие-нибудь романсы-то знаете?» А я, надо отдать должное и мне, перед поездками с Кобзоном основательно подучил и отрепетировал пару десятков романсов, которые он пел. «С какого начнете?» — говорю. «Две розы». Сажусь за рояль. Музыканты, которые по сценарию должны были уйти за кулисы, становятся вокруг рояля и выжидательно смотрят на меня. Я, не моргнув глазом, отаккомпанировал ему первый романс. И тут происходит нечто фантастическое. Кобзон, который никогда и никого принципиально не хвалил, поворачивается в мою сторону, причем всем корпусом (затянутый воротничок иначе не позволял), и говорит: «Хорошо, но громко». Сказать просто «хорошо» он не мог, но все равно коллеги чуть не сошли с ума. Ходили предания, что последний раз он говорил что-то подобное лет двадцать назад. А тут… «Ну давайте, Петр, следующий…» Так я отыграл с ним весь блок романсов, получил свою долю аплодисментов и поехал в гостиницу.

Поздно вечером раздается стук в дверь. Я открываю и вижу, что в коридоре толпятся ветераны — самые уважаемые и «долгоиграющие» члены ансамбля. «Можно?» — говорят. «Ну заходите…» Принесли водки, закуски, расставили все на столе. Налили, выпили. После этого мне сообщили, что отныне я могу всех звать «на ты», поскольку проявил себя не только настоящим профессиональным музыкантом, но и вписался в команду. Но все это произошло через полгода после моего прихода.

Кончилось мое пребывание у Иосифа Давыдовича трагически для его ансамбля. Дело в том, что Кобзон в те времена был натуральным деспотом. Подозреваю, что происходило это оттого, что он находился в полной «завязке». До этого, говорят, выпивал и был душой-человеком, во всяком случае, по отношению к собственным музыкантам. А любая «завязка», по себе знаю, она ведь деформирует психику, и поведение человека приобретает самые причудливые формы. Так вот, у Кобзона это выражалось в том, что ему обязательно надо было гнобить кого-то из музыкантов. По поводу и без повода он говорил, что такому-то музыканту место в похоронном оркестре, что играет он как говно, в общем, эпитетов не жалел. Музыкант покорно выслушивал, опустив глаза, потом Кобзон «оттаивал» и через некоторое время переходил к другому «объекту». Все были знакомы с этими правилами игры, и никому в голову не приходило не то чтобы возражать, но и говорить что-то в свое оправдание. Во всяком случае, до тех пор, пока Иосифу Давыдовичу почему-то не захотелось выбрать козлом отпущения меня.