Александр Молодчий - Самолет уходит в ночь

Но все это было мелочью по сравнению с тем, что надо было делать нашим техникам. И неспроста многие из них носили неофициальное звание — техник «золотые руки»! Да, эти руки совершали чудеса! Целые мастерские заменяли техники с механиками и мотористами, когда ремонтировали самолет и мотор в полевых условиях. Конечно, я преувеличиваю, но нам казалось, что это именно так: за весь авиационный завод трудились они, когда восстанавливали боевую машину, изуродованную до неузнаваемости в воздушных схватках с истребителями и зенитной артиллерией противника. Были случаи, когда в нашем самолете застревали неразорвавшиеся снаряды. Рискуя жизнью, их извлекали и обезвреживали наши техники.

Много их было, скромных ребят, всех и не перечислить. Но самых близких и родных, которые всегда стояли рядом с нашим, общим для всех самолетом, забыть невозможно. Это Паша Тюрин, Николай Барчук, Василий Овсеенко. Какие нужно найти слова, чтобы воздать им честь по заслугам? Трудно подыскать... Мы, летчики, им обязаны всем — и жизнью, и подвигом.

Подумать страшно, как только они могли выдержать четыре длинных года войны! Летный состав и отдыхал между полетами, нас и кормили лучше, а они, наши техники — наши золотые руки, золотые сердца, — зимой и летом, в мороз и под палящими лучами солнца, не всегда сытно накормленные, на кулаке поспавшие, не очень-то тепло одетые, не всегда вовремя замеченные да отмеченные, работали, работали, работали. И так — четыре года.

Говорили о них? Да, говорили. И награждали, но меньше, нежели нас, летавших в бой. Техники, эти люди с шершавыми, обветренными, в мозолях и ссадинах, но золотыми руками, понимали, как неизмеримо трудно нам в небе.

Вот такие они — наши Николай, Василий да Паша Тюрин — с чистым голосом и совестью чистой. Как тот — Звонок...

Отремонтировали и нашу боевую машину. За все мастерские и все заводы сработали в эти неполные дни и полные ночи наши наземные побратимы.

Доложили о готовности самолета. А тут и наш черед пришел.

— Молодчий и Куликов, к командиру, — поступает распоряжение.

Идем в штаб. Докладываем полковнику Новодранову. Он интересуется состоянием самолета. Сообщаю, что техника и экипаж к боевому вылету готовы.

— Налет на Демянск был успешным, — говорит командир, оценивая нашу недавнюю работу. — И вы, и следовавшие за вами другие экипажи нанесли чувствительный удар врагу. — Полковник Новодранов предложил развернуть карты и продолжал: — Сейчас вам предстоит более дальний полет. Надо разбомбить железнодорожный узел Псков. Там скопилось много эшелонов с живой силой и техникой противника.

Прямо из штаба направились к боевой машине. Прибыли другие члены экипажа. Полетели на Псков.

Затем Смоленск, Орша...

Участились ночные полеты...

Летали дважды на Витебск. Каждый раз нас сильно обстреливала зенитная артиллерия, атаковали истребители. Но задание мы выполняли.

В один из последних дней сентября мы получили приказ разбомбить железнодорожный узел Унеча.

— На станции много составов с войсками и техникой противника, — сообщил командир при постановке задачи. — Объяснять вам не надо, для чего это предназначено. Вот почему вылет такой срочный и в такую погоду. — Новодранов указал на небо.

А сентябрьский день был на редкость... хорошим. Ослепительно светило солнце. На небе — ни облачка.

— Да, видимость миллион на миллион, — вздохнули мы, уходя от командира. — При такой погоде только прогулочные рейсы совершать...

Лететь должны были отрядом из трех самолетов. Наш Ер-2 — ведущий. Слева пойдет экипаж Полежаева, справа — Нечаева. Командир полка предупредил, что истребителей сопровождения не будет, а к цели нужно прорваться и обязательно поразить.

— Обстановку я вам доложил. Это, как говорится, для сердца. А для головы есть еще: имеется об этом строгий приказ свыше. Знаю, что задача непосильная, — сказал Новодранов. Помолчав, подошел ко мне вплотную и добавил: — Непосильная, но выполнимая. Все.

Время не ждет. По самолетам. Выполняйте приказ немедленно.

Через несколько минут мы в воздухе. Но уже и на этих первых минутах — неудача. Взлетели парой. Самолет Полежаева остался на земле. Оказалось — неисправен, не все успели восстановить после предыдущего тяжелого вылета.

Мы понимаем, что лететь вот так, парой, в безоблачном небе, — значит, стать легкой добычей, тренировочной мишенью для вражеских истребителей. Да и наш бомбовый удар не обеспечит полного выполнения боевой задачи. А взлететь в полку больше никто не мог. Вон и Полежаеву не удалось. И все остальные машины тоже на восстановлении. Но другого выхода нет. И этими силами урон можно нанести врагу ощутимый. Можно и нужно!

Никто из членов нашего экипажа ни словом, ни жестом не высказал ни малейшего сомнения. Мы понимали — идет война. Враг наступает, и нужно любой ценой остановить его. Даже ценой собственной жизни. Мы шли на риск, но думали не о смерти, а о выполнении боевой задачи. Нужно сбросить бомбы на голову врагу. И это будет искрой того большого огня, в котором куется наша победа.

Слишком большой риск, слишком серьезное задание. В полете все молчали. Моя попытка подбодрить экипаж шуткой успеха не имела.

А тут еще и другие осложнения. Полет парой длился недолго. Подлетая к линии фронта, стрелок-радист нашего экипажа Панфилов доложил:

— На одном моторе у ведомого самолета появился белый шлейф.

Нетрудно было догадаться, что это валит пар из радиатора. Когда я рукой показал ведомому на неисправность в его самолете, он лишь утвердительно кивнул головой. Мол, все вижу. И полет продолжал. Вскоре самолет Нечаева начал отставать. Ясно, неисправный мотор теряет мощность. Какое уж тут выполнение боевой задачи. И я был вынужден отдать ведомому приказ возвращаться домой.

Теперь положение ухудшилось. Мы летели одни. Наш бомбардировщик один-одинешенек висел в огромном безоблачном небе. Говорю висел потому, что показания приборов не давали обычного ощущения воздушной скорости. А хотелось лететь как можно быстрее. Казалось, даже стрелки бортовых часов не двигаются. Даже секундная, и та была какой-то беспощадно ленивой, не было в ней привычной для нашего глаза бодрости.

Экипаж упорно продолжал молчать.

— У вас что, языки присохли? Почему молчите? — снова не вытерпел я.

После длительной паузы штурман скупо выдавил из. себя:

— Давайте высоту полета уменьшим до предельно безопасной от взрыва наших бомб.

Куликов был прав. Это уменьшит вероятность обнаружения нашего самолета истребителями врага. Делаю, как предложил штурман. Теперь мы летим на высоте 500 метров. И опять в самолете гнетущая тишина.