Василий Ливанов - Путь из детства. Эхо одного тире

Однажды ночью я проснулся от каких-то мужских голосов. Стал прислушиваться. Эти голоса замолчали, а потом вдруг запели.

Я никогда не слышал такого пения! Будто какой-то протяжный, очень ладный разговор, в два голоса, а потом вступает третий, звенит мелодия на высокой ноте, и все три голоса сливаются в этой удивительной мелодии. Я слушал, слушал и заснул блаженным сном.

Утром родители сказали, что ночью неожиданно, проездом на фронт, заезжали писатель Михаил Шолохов с двумя казаками. Один из них военный прокурор, а второй его помощник. И пели старые казачьи песни.

Вот они какие, казаки!

Мне было одиннадцать лет, когда мой дед Николай Александрович Ливанов сказал мне:

— Никому никогда не говори, что ты — казак. Могут быть неприятности у меня, да и у твоего отца тоже.

Я запомнил, дед, а понял, почему так, много позже. Но об этом потом.

Это казачье пение, наверное, мое самое сильное впечатление от пребывания в Саратове. А вскоре театр отправился в Свердловск, нам, в отличие от коллег отца, уже хорошо знакомый.

Шли пароходом по Волге. Пароход небольшой, но достаточно вместительный: такое двухпалубное речное судно. Вместе со взрослыми плывут дети, человек восемь, может быть, десять. На второе утро так случилось, что почти все дети проснулись очень рано, оделись, выбрались из своих кают от спящих родителей и, словно сговорившись, собрались на верхней палубе. Я был без сестры, Наташа еще спала. Смотрим с палубы: небо ясное, такой простор!

Они появились из ниоткуда. Сначала мы их увидели, а потом услышали гул моторов. Солнце стояло еще низко, и мы, задрав головы, смогли разглядеть на крыльях черные кресты.

Фашисты! Мы оцепенели: ни движения, ни звука. Только гул моторов в вышине.

Один самолет пересек путь парохода по диагонали, стал удаляться и вдруг на том месте, над которым он только что пролетел, из реки поднялся и осел высокий столб белой воды. А второй самолет, снижаясь, сделал над нами круг, зашел так низко, что я разглядел черный силуэт пилота в кабине, потом резко взмыл вверх, ревя мотором, и один за другим из воды впереди парохода вырвались два водяных столба.

— Немец! С палубы! С палубы! Убьет!!!

Молодой пароходный матрос, крепкий парнишка лет пятнадцати, широко расставив руки, гнал нас всех, как гонят гусей, к палубной лесенке. Его испуг мгновенно передался нам, мы гурьбой бросились к лесенке и скатились по ступенькам. Последнее, что я видел, оказавшись у борта, был тот самый самолет, уже уходивший к горизонту.

О реакции наших родителей можно судить по воспоминаниям моей мамы. Если бы мы, ребятишки, взрослым об этом рассказали, то, возможно, нашим детским рассказам они могли бы не поверить… Но капитан, который вел пароход, но юный матрос, согнавший нас с палубы… Вспоминая это путешествие по Волге, моя мама пишет о речном просторе, о красоте волжских берегов, и ни слова о происшествии с детьми, свидетелями которого никто из родителей не был.

Ее, как, наверное, и других взрослых, всегда мучило чувство вины за то, что смертельную опасность, которой подвергались дети, взрослые просто проспали. И лучше об этом не вспоминать!

Много позже, описывая вид немецкого самолета знающим людям, я понял, что это был «Мессершмитт», что самолеты эти наверняка возвращались на свою базу и должны были освободиться от неизрасходованных бомб, потому что с бомбовым запасом садиться смертельно опасно.

Но вот что меня мучает до сих пор — это желание понять, что в те минуты определяло поведение этих немецких военных летчиков.

Они оба видели под собой беззащитную цель — речной пароход. Оба наверняка видели детей на верхней палубе. Первый, и это точно, не стал бомбить пароход с детьми и сбросил бомбу далеко от возможной цели.

А второй? Зачем он снижался над пароходом, зачем бросил бомбы — две! — вблизи парохода по направлению хода судна! Хотел попугать детей? Но это вряд ли… Я думаю, что этот второй просто не рассчитал, промазал. Промазал потому, что в нем боролись два несовместимых желания: все-таки пощадить детей или все-таки отличиться, разбомбив пароход. И он выбрал второе, но мгновенное сомнение сбило прицел и сохранило много жизней.

А что с этим летчиком было потом? Скорее всего, его сбили над русской землей в воздушном бою или зенитным огнем, и его «Мессершмитт» упал где-нибудь в лес, ломая сучья и круша крылья о стволы деревьев, а сам он, уже мертвый, утонул в лесном болоте вместе с обломками своего самолета, и все, что от него осталось, — это железный крест со свастикой, который он заслужил после того, как все-таки разбомбил на волжских просторах какой-нибудь беззащитный пароход.

А может быть, это он, не такой уж старый, с редкими рыжеватыми волосами, приглаженными на лысеющей голове мокрой гребенкой, подает нам с Лешкой Эйбоженко пиво в тяжелых стеклянных кружках в 1967 году в городе Потсдам, где мы, советские актеры, снимаемся в немецком фильме «Мне было девятнадцать» в ролях наших боевых офицеров.

И смотрит этот тип на нас недоброжелательно, прищуренными белесыми глазами.

— Вась, давай спросим его, воевал ли он на Восточном фронте? — предлагает Лешка.

— Он все равно не скажет. Такие обычно отвечают: «В Африке воевал, в Европе…»

Тип этот смотрит на меня, а я вижу Волгу и столбы белой воды, встающие впереди парохода. Простил ли я? Может, простил… Но этого я никогда не забуду.

Каждый раз, когда я смотрю старые военные хроники, слезы застилают глаза. Это слезы ярости, слезы страдания, слезы гордости за любимую нашу Родину.

Да, это мы, мальчишки той Великой войны, мчимся по заснеженным полям в стреляющих на ходу танках, это мы пикируем на врага вместе с нашими героями-летчиками, это мы, невидимые вам, бежим в яростную атаку вдоль улиц пылающих городов, это мы, такие же бесстрашные морские десантники, прорываемся к родным берегам среди встающих к самому небу водяных столбов вражеских взрывов. Это мы… Это мы…

И пусть вы не видите нас, но мы там, где поднимают на куполе берлинского Рейхстага священное знамя Победы!

Вы ошибаетесь, если такому не верите. Если бы вы могли заглянуть нам в души, вы бы поняли, что мы чувствуем себя такими же ветеранами Великой Отечественной, как и наши, воевавшие с оружием в руках, старики. Слава им, но и нам — слава! И в этом нет никакого преувеличения. Боже, спаси и сохрани наши детские солдатские души!

После нашего возвращения в Свердловск у моей сестры Наташи, а вместе с ней и у меня, началась удивительная жизнь.

В Свердловск эвакуировали Московский зоопарк. Малочисленным сотрудникам зоопарка требовалась срочная помощь в уходе за животными. Решили привлечь к этому специфическому и ответственному делу подростков от 10-летнего возраста и постарше.