От философии к прозе. Ранний Пастернак - Елена Юрьевна Глазова
Улыбка колобком округляла подбородок молодой художницы, заливая ей светом щеки и глаза. […] И так как она всегда нуждалась в этом освещеньи, чтобы быть прекрасной, то ей требовалось счастье, чтобы нравиться.
Скажут, что таковы все лица. Напрасно, – я знаю другие. Я знаю лицо, которое равно разит и режет и в горе и в радости и становится тем прекрасней, чем чаще застаешь его в положеньях, в которых потухла бы другая красота. Взвивается ли эта женщина вверх, летит ли вниз головою; ее пугающему обаянью ничего не делается, и ей нужно что бы то ни было на земле гораздо меньше, чем она сама нужна земле, потому что это сама женственность, грубым куском небьющейся гордости целиком вынутая из каменоломен творенья (III: 522–523).
Так противостояние солнца и поэзии указывает на существование самодостаточных, самоподпитывающих энергетических центров, и, как мы увидим ниже, именно эта мысль неоднократно повторяется в многочисленных учебных работах Пастернака, посвященных как Платону, так и философии в целом.
3.2. «Я докопался в идеализме до основания»
Уезжая в Марбург, Пастернак планировал работать над диссертацией, тема которой звучала следующим образом: «Законы мышления и динамизм материального объекта». Эта работа была прекращена резко и бесповоротно (см.: Пастернак Е. Б. 1997, 144). Однако сохранившиеся записи, посвященные Платону, указывают на то, что в период своих систематических занятий философией Пастернак проявлял особый интерес именно к живительной энергии идей и форм.
Уже в 1909–1910 годах, занимаясь философией под руководством Л. М. Лопатина, Пастернак берет на себя смелость свести определение платоновских идей (или «форм») к понятию идеи как энергетического потока. Например, идея добра представляется наиболее «мощным» источником привлечения материальных объектов и наделения их собственным динамизмом. Слово «тяга», применяемое к объектам, уже выступает здесь неким предзнаменованием использования однокоренного с ним «притяжения» в образном языке «Охранной грамоты»:
Мощность и жизненность идеи прямо пропорц<иональны> ее объему. […] Верховная, всеобъемлющ<ая> идея = идея добра, благости = Высш<ее> существо, обладающ<ее> разумом и творчеством, притягивающее к себе (Lehrjahre I: 356; курсив мой. – Е. Г.).
Мы также видим явную последовательность в пастернаковском восприятии идеи «добра»: если высшее «добро» – энергетический источник, а не абстрактный «принцип», то все идеи представляют собой полные жизни, динамичные и влекущие к себе центры[106]:
Но идеи – живые духовн<ые> центры. Отн<ошение> между вещ<ами> и идеями обратно тому, что между делами и понятиями. Мощность. […] Идея как идеал, не отвлеченно порождаемый рассудком, а имеющий полную действительность. Идеал к<а>к верховн<ая> сила, притягивающая вещи к себе (Lehrjahre I: 356–357; курсив мой. – Е. Г.).
Формирование этого четкого понимания (с позиции, полностью противоположной точке зрения Юма) предшествует учебе в Марбурге. Мысли о Когене, записанные еще до поездки, опять указывают на то, что молодой человек был прекрасно знаком с приложением платоновского динамизма идей к основным постулатам неокантианства. Изучая ход когеновских размышлений, Пастернак фиксирует переходный момент, когда познавательная сила мышления смешивается с гегелевским духом, а потом и с кантовскими априорными принципами, лежащими в основе наиболее глубоких слоев восприятия:
Cohen исследует априорный, реформирующий элемент этого духа, кот<орый> по-новому апперцепировал апостериори материал науки (Там же: 394).
В своих первых письмах из Германии Пастернак воспринимает когеновскую школу как прямое наследие живой энергии академии Платона, провозглашая, что все философские интерпретации, следующие за Платоном, были просто «туго набиты» удушающе безмолвным «веществом идей». Вслед за Кантом только Коген оказывается единственным философом, способным в полной мере ощутить и пропустить через себя живительный мир платоновских идей:
Странно и жутко сознавать, что следующей, за Платоном и Кантом сваей, водруженной всемирно на все века, оказывается вот эта закопченная аудитория и этот чудной, запутанный и вдохновенно ясный старик, который дрожит и сам от потрясающего изумления, от того поразительного чуда, что история не была понята до него, что эти века, туго набитые жизнями, мириадами сознаний, мириадами мыслей, так тускло молчат, именно там, где его осеняет ясностью (VII: 93).
Пастернаковские комментарии к когеновской «Эстетике» опять же указывают на его несомненную увлеченность витальностью и динамизмом материальной реальности, энергетически напитанной субстанцией идей[107]. Остается неясным, в какой момент философия – изучение идей, способных одушевлять и преобразовывать материальную реальность, вдруг выявляет себя как просто «надежная профессия», но именно тогда решение отойти от философии и уехать из Марбурга уже зреет, причем стремительно.
В письме Штиху от 11 июля 1912 года Пастернак, объясняя свое окончательное решение оставить философию, все же констатирует свою глубокую увлеченность силой мышления как «категорией динамического предмета», но этот интерес как будто уже не нуждается в философских штудиях:
Я докопался в идеализме до основания. У меня начаты работы о законах мышления как о категории динамического предмета. Эта одна из притягательных логических тем, которые иногда могут сойти за безобидный наркотик. Но безобидности я не хочу. Боже, как успешна эта поездка в Марбург. Но я бросаю все; – искусство и больше ничего (VII: 122).
Разумеется, переход от занятий философией к свободным искусствам происходил не так однозначно. Например, в 1913 году, когда Пастернак представлял в «Мусагете» доклад «Символизм и бессмертие» (текст, в котором к поэтике был применен целый ряд неокантианских постулатов), публика слушала его практически в полном молчании – настолько сложными и насыщенными были его философские рассуждения[108]. В докладе самые высокие ожидания от искусства были сформулированы Пастернаком следующим образом: искусство – это живое хранилище динамизма идей, преображающих материальную реальность.
По сохранившимся «тезисам» этой лекции и из позднейших воспоминаний об этом событии, вошедших в «Автобиографический очерк», можно как бы вычленить тему незаконченной диссертации Пастернака – «Законы мышления как категории динамического предмета». Понятия идей у Платона, которые в своих философских записях Пастернак называл «живыми духовн<ыми> центрами», «мощностью», «имеющую полную действительность» (Lehrjahre I: 356–367), становятся теперь «качествами» материальной реальности, и увидеть эти качества можно только через медитативное восприятие, присущее настоящему художественному видению. Занятые субъективным творческим поиском, художники передают личный отпечаток своих индивидуальных силовых ощущений миру искусства. И поскольку искусство сохраняет следы преобразившихся окружающих предметов, художник идет дальше любых объективных исторических характеристик и зарисовок; его произведения – «содержания души» – касаются вечности, обретают бессмертие, став свидетелями собственного погружения в переживаемый и раскрываемый процесс одушевления реальности:
Качества объяты сознанием, последнее освобождает качества от связи с личной жизнью […]. Бессмертие овладевает содержанием души. Такой фазис есть фазис эстетический.
[…] Итак, бессмертие есть Поэт, и поэт никогда не существо, а условие для качества.
[…] Действительность, доступная личности, проникнута поисками свободной субъективности, принадлежащей качеству. Признаки этих исканий, исходящих от самой действительности и в ней же сосредоточенных, воспринимаются
