Тамара Черемнова - Трава, пробившая асфальт
— Тома, когда Ольга заснет, я к тебе приду. Мама придет к тебе, Томочка! — стали наперебой уговаривать меня мать и тетка.
Но я, что называется, «уперлась рогом», дивясь собственной смелости, а потом мы с Ольгой заревели дуэтом и, действительно, подняли всех на уши. Я чувствовала свою правоту, ведь Ольга жила с матерью дома, а я тут. К тому же мать спровоцировала меня на этот крик, тетешкая Ольгу при мне.
После этого Екатерина Ивановна больше не привозила сестренку ко мне. Привезла, только когда мне исполнилось восемнадцать лет, и нас с Ольгой уже ничего не связывало — стали чужими…
Прошли годы. Моя сестра Ольга вышла замуж за парня из Бийска, родила сына Димку. Иногда навещает меня, но когда приезжает, держится поодаль, словно боится коснуться, дотронуться, будто я заразна. Но, что касается заразы, то она серьезно заразилась от матери черствым и брезгливым отношением ко мне. И, словно в наказание, инвалидность в очередной раз коснулась семьи — после 14 лет брака муж Ольги стал инвалидом. Работал газосварщиком на верхотуре, крепеж под ним обвалился, он упал с 13-метровой высоты. Слава Богу, хоть ходит своими ногами, не сел в инвалидную коляску.
У нас с Ольгой разница в возрасте четыре года, мы могли бы стать подругами. Я же ее любила, и она со временем полюбила бы меня. Но мы не стали близкими благодаря усилиям Екатерины Ивановны, построившей между нами каменную стену и обозначив нас как уродинку-обузу и любимую дочку. Бийск не так уж далеко от Новокузнецка, мы с Ольгой могли бы встречаться более душевно и переписываться. Особенно сейчас, когда есть электронная почта. Сестры ведь! Но не сложилось…
Через несколько лет после развода с отцом мать вышла замуж во второй раз. Новый муж признал Ольгу, а про меня мать даже не рассказала, будто меня и нет вовсе. Постыдилась признаться, что вдобавок к здоровой красивой дочери у нее имеется еще и дефектная-уродливая. Конечно, правда со временем всплыла наружу. К счастью, факт моего существования никак не отразился на материной семейной жизни, но то гнусное, подлое сокрытие меня от мужа бередит мне душу и по сей день.
Пожар
Страшный 1965 год… Первые полгода протекли нормально. Учебные занятия шли с начального повторения, то есть все пришлось повторять заново. Я же в первый год обучения немного путала мягкий знак с твердым, но во второй уже прочно запомнила, как пишется твердый, а как мягкий.
В мае занятия закончились, стало тепло. Воспитатели облегченно вздохнули — теперь все смогут бывать на свежем воздухе. Ходячие смогут ходить гулять на речку Бачатку и купаться, а колясочников можно будет сажать либо под тополем, либо в прохладных сенях.
Середина лета была сухая, без дождей. С самого утра нас выносили на улицу, а в тот ничем не приметный день меня взяла с собой погулять одна девчонка, сейчас не припомню имени. Она, подхватив меня под руки, увела за корпус, где была невытоптанная трава и можно было сидеть на завалинке. Сначала мы сидели вдвоем, она мне что-то говорила, а я, занятая своими невеселыми думами, слушала ее вполуха, поддакивая. Потом к нам присоединились пацаны и завели разговор. Я поначалу не вслушивалась и, только когда слово «пожар» влетело в мои уши, повернула к ним голову. У нас был безобидный парнишка Саня Смоличенко, он-то и говорил о каком-то пожаре.
— Санька, где пожар? — поинтересовалась я.
— Вот зддеееся будет гореть, — невнятно проговорил он, показывая на окно туалета.
— Ты что мелешь? — возмутилась я и уставилась на указываемое окно. — Как тут будет гореть? Тут же сразу увидят.
— А вот будет! — прогнусавил он и ушел.
Я тут же забыла про этот малоосмысленный разговор, а через день, где-то под вечер, когда мы сидели в сенцах, спасаясь от жары, я услышала суматоху, поднявшуюся в корпусе.
— Ох, горим, горим, девки! — кричали няни и воспитательницы, вбегая в сенцы.
Нас выдернули из колясок и унесли на большое крыльцо нового каменного корпуса, но даже после этого я не вспомнила про Санькино предсказание пожара.
Просидели мы на крыльце недолго, и к ужину нас водворили на свои места. Няня, кормившая ужином, поведала, что в туалете задымился угол подоконника, но его быстренько затушили. И тут я ничего не вспомнила! Будто кто стер в моей памяти разговор о предстоящем пожаре.
В ночь пришли дежурить няни Анна Степановна Лившина и тетя Аня Фудина, на руках которой я в буквальном смысле выросла, даже называла ее бабой, хотя та по возрасту в бабы не годилась — слишком молода. Мы стали наперебой выдавать свои версии происшествия в туалете.
Ближе к десяти часам всех разогнали по койкам, корпус затих. А в два часа ночи девочка из старшей палаты, что по соседству с нашей, пошла в туалет, находившийся в конце коридора и, открыв дверь, заорала нечеловеческим голосом. Туалет и кусок примыкавшей к нему игровой комнаты были объяты огнем.
На ее крик прибежала Лившина, увидев, что дело нешуточное, отправила девчонку поднимать всех в палате, чтобы выбегали на улицу. Вторая нянечка, тетя Аня, побежала в «слабый корпус» звонить пожарным. Лившина начала всех выгонять на улицу.
Вы только представьте себе, что такое поднять в два часа ночи сонных ребятишек-инвалидов! К тому же у нас было два выхода на улицу и получалось, что она их в одну дверь выгоняет, а они в другую забегают обратно. Неразумные напуганные дети.
Я спала сладким сном, и вдруг как будто меня ктото толкнул, почувствовала, что в палате что-то не так. Открыв глаза, увидела, что горит свет. Прислушалась — из коридора доносятся крики. Через минуту в палату заглянула Анна Степановна Лившина и скомандовала, чтобы все выбегали на улицу.
— Дом горит! Все на улицу! — выкрикнула она.
— Анна Степановна, вынесите меня, пожалуйста! — попросила я жалобно.
Лившина остановила на мне равнодушный взгляд, а потом отвернулась и скрылась в коридоре. В палате уже никого не осталось, все выскочили, и только одна взрослая девчонка еще медлила, что-то разыскивая, кстати, ее тоже звали Томой. Я поняла, вот Тома сейчас уйдет из палаты, я останусь одна и сгорю. Поняла, что Лившина оставила меня умирать…
— Том! Возьми меня, пожалуйста, — выдавила я умоляющим голосом.
Было очень страшно — потому что эту Тому не всегда можно было уговорить помочь. Но тут она безропотно взяла меня на руки и вынесла на улицу.
Нас собрали на полянке возле конторы. Все были в трусах и майках. Ночь, хоть и июль, а прохладно. И непонятно, от чего больше стучали зубы, от страха или от холода. Под утро стало совсем холодно. Я сидела и смотрела на пламя, плясавшее на крыше нашего корпуса. И на полянке, озаренной пожаром, было светло, как днем.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});