Валерий Золотухин - Таганский дневник. Кн. 1

Вечер. Жуть. Некуда податься, некуда податься… Надоели, господи, как все надоели. Надоела жена, надоела теща, надоела квартира, мебель и сам себе надоел, а податься некуда. Боюсь пить, а охота, а боюсь, потому могу взорваться и наделать глупостей. Если б не такая бешеная занятость в театре и не такое его острое положение — сбежал бы на полмесяца куда-нибудь с глаз долой, побродяжничал, может быть — отлегло. Жуть, как плохо.

Декабрь скоро, а мы спим с окошками открытыми, с непокрытой головой по улице ходим… Я и пальто не думаю покупать, в плаще думаю зиму прогулять.

«Принять страдание» — вот что мучит меня, чего не хватает и чего хочется. Со страданием идет очищение, перерождение, сменится кровь — можно будет жить еще, а может так смениться, что и не надо будет уже жить, но надо обязательно принять это самое страдание. Это гениально у Достоевского. Или запить, да так, чтобы недели на две отключиться от белого света, от семьи, от театра. Я чувствую, что раздражаю своим писанием жену. Я знаю природу этого чувства. Где-то внутри сосет червячок — опять сидит, пишет, работает, а я смотрю, а мне самой хочется себя занять, работу себе найти. И что он такой упорный, почему же я не такая. Пишет, пишет, до чего-нибудь допишется и про меня опять какую-нибудь гадость подметит и пр. и пр.

Жду Высоцкого из Ленинграда. Что он может мне сообщить? Какие дела мои его беспокоят? Да никакие! Материал[17] разве посмотрит. Опять тоскливо сделалось. Утром еще было ничего, а к вечеру снова плохо. Денег нет. Пропились в дым, и теще должен 168 руб. Вот попал, все купил, все сделал и все равно не хорош, все равно кругом должен.

Приехал Высоцкий, кое-что видел. «Штаб союзников»[18]:

— Ты хорошо, а Шиферс мне не понравился, все «22», чересчур, его надо всего тонировать.

— Как последний мой материал?..

— Не видел, говорят, хорошо.

Чем-то расстроен, неразговорчив, даже злой. Грешным делом подумал, может, завидует моему материалу и огорчен своим? Из Ленинграда звонит Рабинов.

— Ждем 14.

— Как материал?

— Хорошо, всем нравится. Чем дальше, тем лучше. Вы создаете интересный, своеобразный образ, краснеть вам за свою работу не придется.

Может быть, врал, но слушать приятно. Голова не свежая, перезанимался; погулял немного с Кузей — отошло, выпил кофе, совсем хорошо. Письмо от т. Лены, растрогался. Создают летопись школы, ей, как родственнице, поручили написать обо мне. Знаменитым в Б. Истоке человеком становлюсь. А ночью какие кошмарные мысли в голову лезут!

Молюсь за Женьку, в Ленинграде поставлю свечку во здравие моего образа. Господи, услышь!

Я закончил эту книжку, нелюбимую книжку Зайчика. Она просит ее больше никогда не открывать, а на новой, тоже красной, сменить обложку или что-нибудь нарисовать.

Ах, эта осень! Первый снег шел 13-го вечером. Я был в поезде и не преминул отметить это событие — первый снег. Это значит: одно кончается — наступает другое. Конец одного — начало другого. Как не кочевряжилась Осень — состарилась и она, в рухлядь обратился ее алый полушалок, забросала его белым пухом Зима, прикрыла бесстыжую наготу свергнутой королевы. Так и у меня: с Осенью ушла, кончилась Красная книжка и началась другая. Ушли в прошлое вчерашние заботы, дрязги, но пришли с этой новые. Вчера были у Рыжневых, пили чай, пригласили к себе на 22-ое на среду. Побегу на «Антимиры». Обиделся на весь мир, что не получается Женька — но ведь, как говорит Коля Маркарьянц: «Сами виноваты, сами виноваты».

— Погляди на меня внимательно, в мои глаза, на мою улыбку, походку, голос, манеру общения, язык, обороты речи — не зажирел ли я? Нет ли сытости в моем облике, нет ли довольства, удобства существования, успокоенности?.. Не потух ли в глазах огонек жадности, любопытства ко всему вокруг, нет ли усталости, важности, значительности в движениях? Как я сижу на стуле? Прочно, фундаментально иль все-таки могу еще сорваться с места вдруг, невзначай, внезапно? Как гляжу на партнеров: с пренебрежением, свысока? Я не боюсь зависти. Зависть — это хорошо, она разбудит, если вдруг закимарил, достиг. Я с ужасом смотрю на своих друзей. Я стал ненавидеть эти сытые, довольные рожи. Что это? Желчь кипит, разливается. Или справедливая неудовлетворенность, а может быть, обиженное самолюбие. И то, и другое. Все вместе. Конечно, обиженное последними событиями, неудачами самолюбие. Но ведь и раньше я замечал и говорил об этом и с Венькой, и с Зайкой, и с Полокой — наконец, сам с собой.

Почему всем так хорошо от самих себя, от сознания своего приоритета, кто раздал жезлы, кто развесил снисходительность на лицах, которые должны еще долго выражать тревогу, внутренний огонь, стремление взмыть вверх тотчас же, не разбираясь в обстоятельствах… Да, тяжело нести бремя таланта, устал от жизни, от славы, которой еще нет… Удовлетворились, насытились, мелкими подачками судьбы, фортуны… Тяжело стало ходить, делать лишний шаг, невыносимо трудно возразить сильному, а если возразить, то так, чтоб он не обиделся, а еще больше зауважал возражающего. Оттого хочется поругаться со всеми, разозлить, сказать такое что-то, чтоб челюсти у всех отвисли и уши сварились вкрутую.

Начал осваивать балалайку по самоучителю, подаренному Мальцевым. Две «вещи» в кармане: «Перепелочка» и «Во саду ли». Фадеич, держись!!

О зазнайстве, самовлюбленности, самоуверенности.

Меня всю жизнь сознательную упрекали в зазнайстве и всех тех качествах, означенных выше. Меня не любили учителя, ученики, и друзей было сравнительно мало: один, два… в которых я сам пытался пробудить, взрастить зерно высокомерия и высшего назначения. Руководил моим духовным становлением Фомин, и он первый будил во мне эти свойства, но не ради самих только свойств, а ради пробуждения личности, самостоятельности. Тщеславие, снисходительность к окружающим тормошат силы внутренние, воспитывают волю, заставляют работать над собой, выделывать себя, пусть для корыстных целей, для того, чтоб быть лучше, талантливее, умнее прочих твоих сверстников, для того, чтоб прославиться и максимально использовать богом отпущенное… Такая корысть для меня пример, это уже не корысть, а желание вырваться из общего круга, из толпы… И я никогда не обращал внимания на этих серых, на мой взгляд, людей — учителей, которые обзывали меня публично — зазнайка, выскочка и т. д. Я не обижался на них, они только разжигали во мне огонь борьбы, и я даже сегодня благодарен им за это. Мои тогдашние враги принесли мне пользу. Для того чтобы иметь право на них смотреть свысока, я занимался, не терял времени зря, но делал это так незаметно, что казалось и не учу я уроки вовсе. Я нарочно скрывался и не учил на виду, а больше занимался любимым делом или тем, что хотелось…