Сборник статей - Россия и США: познавая друг друга. Сборник памяти академика Александра Александровича Фурсенко / Russia and the United States: perceiving each other. In Memory of the Academician Alexander A. Fursenko / Russia and the United States: perc
Поразмышляв немного о том, какую пользу применение этого принципа могло бы принести стране пребывания – Франции, Джефферсон затем переносит внимание на родную Америку и обращается к Мэдисону: «Ваше положение в законодательных органах нашей страны дает Вам возможность предложить <изложенные идеи> для публичного рассмотрения, сделать их предметом дискуссии». Джефферсон был уверен, что это позволило бы США создать более здоровую финансовую систему, чем существующие у наций Европы.
Ответное письмо Мэдисона я привожу в своем переводе целиком.[95] Это замечательный документ. Но по содержанию он таков, что даже профессиональный лингвист, не обладающий знаниями историка, сколько-нибудь адекватно перевести его не может. Существуют обычные трудности перевода американских политических текстов конца XVIII в. на русский язык: они обусловлены различиями политических культур и, следовательно, политической терминологии, а также хронологическим разрывом в 200 лет. В данном же случае к ним прибавляются трудности, связанные с тем, что американская политическая терминология тогда еще не устоялась, и с тем, что речь в письме идет об изменениях политико-правового устройства США, которые обсуждались, но не были осуществлены, а значит, и не были описаны в устоявшихся английских выражениях.
«Нью-Йорк, 4 февраля 1790 г.
Дорогой сэр,
Ваше любезное письмо от 9 января, в которое было вложено письмо от сентября (6 сентября 1789 г. – С. И.), попало мне в руки только несколько дней назад. В этом последнем развивается важная (a great) идея, она может послужить законодателям основой для многих интересных размышлений, в особенности на предмет формирования и обеспечения государственного долга. Может ли она быть принята в той мере, в какой это склонны допустить Ваши рассуждения, – это вопрос, к которому мне следовало бы обратить свои мысли в большей мере, нежели я до сих пор мог. Оправданием мне будет только то, что я вырабатывал обстоятельное мнение по этому вопросу. Хотя мои первые мысли на сей счет совпали со многими Вашими, <процесс выработки развернутого мнения> привел меня к убеждению, что доктрина эта не во всех отношениях совместима с ходом человеческих дел. Попытаюсь описать основания моего скептицизма.
“Поскольку земля принадлежит живущим, а не умершим, всякое живущее поколение вправе связывать обязательствами только себя.
Во всяком обществе воля большинства связывает целое.
В соответствии со статистикой смертности, большинство тех, кто в любой данный момент достиг зрелости, достаточной для выражения их воли, проживет еще не более 19 лет.
В таком случае именно этим сроком ограничена юридическая сила (validity) любого закона, принимаемого обществом.
А в пределах этого ограничения никакое выражение общей воли не действительно, если оно не выражено открытым текстом”.[96]
Насколько я понимаю, таков ход Вашей аргументации.
Законы демократического государства (the acts of the political Society)[97] можно разделить на три класса:
1. Основной закон политического устройства, или конституция государства (The fundamental Constitution[98] of the Government).
2. Законы, содержащие такие положения, какие делают невозможной отмену их <простым> волеизъявлением законодательного собрания.
3. Законы, не характеризующиеся таким качеством неотменяемости.
Хотя к конституции Ваша доктрина в теории может быть применена, представляется, что на практике против этого есть весьма серьезные возражения. Не стало ли бы политическое устройство, столь часто пересматриваемое, слишком изменчивым, чтобы оно могло сохранять способность поддерживать существование тех предрассудков в свою пользу, какие внушает древность <политического устройства> и какие, может быть, являются средством, <полезным> для сохранения даже самых рациональных политических устройств в самый просвещенный век? Не породила ли бы практика такого периодического пересмотра опасные политические клики (factions), которые без нее, может быть, вообще не появились бы? In fine,[99] не будет ли власть, самое существование которой после фиксированной даты зависит от активного и легитимного вмешательства (on some positive and authentic intervention)[100] самого общества, слишком подвержена случайностям и последствиям фактического междувластия?[101]
Что касается законов 2-го класса, то представляется, что как теория, так и практика требуют исключения из применения этой доктрины по крайней мере следующих <сфер>:
Если земля – дар природы тем, кто на ней живет, то их право может распространяться только на землю в ее естественном состоянии. Улучшения, осуществленные теми, кто уже умер, образуют долг (charge against), довлеющий над теми живущими, кто пользуется этими благами. Этот долг нельзя исполнить иначе, нежели исполнив волеизъявление умерших, связанное (accompanying) с этими улучшениями.
Долги (debts) могут делаться для целей, в которых заинтересованы и еще не родившиеся, равно как и живущие: таковы займы для отражения попыток завоевания, пагубные последствия которого могут сказываться на протяжении жизни многих поколений. Некоторые займы могут быть заключены даже преимущественно для блага потомков: таков, вероятно, нынешний долг Соединенных Штатов, который далеко превосходит любое бремя, какое нынешнее поколение могло бы безбоязненно взвалить на себя ради себя (could well apprehend for itself). Срок в 19 лет может оказаться даже недостаточным для погашения займов во всех этих случаях.
Далее, представляется, что, когда речь идет об отношении одного поколения к другому, то в самом основании природы вещей находится преемственность (descent) обязательств между ними. Этого требует справедливость. Через это достигается взаимное благо. Единственное, что необходимо, чтобы сделать справедливым расчет между умершими и живыми, – это следить, чтобы долги, коими обязаны живущие, не превышали авансов, осуществленных умершими. Очень мало какие из обременений (incumbrances), возлагаемых на нации, были бы аннулированы, <если бы это делалось> на основании одного лишь этого принципа.
Возражения на доктрину применительно к 3-му классу законов будут, пожалуй, чисто практическими. Однако, как представляется, эти практические возражения будут весьма весомыми.
Если такие законы не будут сохранены в силе новыми актами, регулярно предвосхищающими конец срока их действия, – то в таком случае все права, зависящие от позитивных законов, а именно бóльшая часть прав на собственность, оказались бы абсолютно лишенными силы; и это породило бы борьбу самого насильственного свойства между теми, кто заинтересован в поддержании прежнего состояния собственности, и теми, кто заинтересован в том, чтобы сделать всё по-новому (in new-modelling). Не были бы невозможными и события вот какого рода. Воспрепятствование принятию таких законов, какие поставили бы полномочия по отмене <существующих прав собственности> ниже, чем правовая возможность отвергнуть таковую отмену, – <возможность, представляющую собой> средство защиты от угнетения, – сделало бы в таком случае[102] возможность отвергнуть таковую отмену очень ненадежным средством против анархии.[103] Прибавьте к этому, что возможность события, столь опасного для прав собственности, с неизбежностью понизило бы стоимость собственности; что приближение кризиса усугубило бы этот эффект; что частое повторение периодов, когда аннулируются все обязательства, зависящие от предыдущих законов и обычаев, должно было ослабить почтение к этим обязательствам, что способствовало бы распущенности, мотивы к которой и без того слишком сильны; и что неопределенность, присущая такому положению вещей, с одной стороны, расхолодила бы все те постоянно действующие стимулы трудолюбия, какие создаются стабильными законами, а с другой стороны, дала бы несоразмерный перевес большинству над меньшей, мудрой и предприимчивой частью общества.
Я не знаю никакого иного избавления от этих обстоятельств, кроме как через принятую доктрину: что на установленные конституции и законы может быть дано молчаливое согласие (a tacit assent) и что такое молчаливое согласие подразумевается всюду, где не заявляется несогласие. Представляется менее непрактичным исправлять разумными действиями власти опасности, проистекающие от действия этой доктрины, нежели искать средство от трудностей, неотделимых от доктрины другой.
Нельзя ли поставить вопрос так: возможно ли полностью исключить идею молчаливого согласия, не подрывая тем самым основания гражданского общества?
