Виктор Есипов - Божественный глагол (Пушкин, Блок, Ахматова)
Дело в том, что императрица, на костюмированном балу, при дворе в Берлине, была в костюме героини поэмы Мура, переведенной Жуковским» (С. 29).
Соответствующая строфа романа не вошла в окончательный текст, она известна нам по пушкинскому автографу:
И в зале яркой и богатойКогда в умолкший тесный кругПодобна лилии крылатойКолеблясь входит Лалла РукИ над поникшею толпоюСияет царственной главоюИ тихо вьется и скользитЗвезда-Харита меж ХаритИ взор смешенных поколенийСтремится ревностью горяТо на нее, то на царя —Для них без глаз один Евг〈ений〉Одной Татьяной поражен;Одну Т〈атьяну〉 видит он
(VI, 637).Отметим, что строфа эта в разделе беловых рукописей Полного собрания сочинений, в нарушение принятого порядка, расположена почему-то за пределами главы, а имя собственное «Лалла Рук» почему-то отсутствовало в первом издании «Словаря языка Пушкина».
Разумеется, никак не упоминается приведенная нами строфа и в советских комментариях к роману, в том числе в известных комментариях Ю. М. Лотмана. Тем интереснее комментарий В. В. Набокова, резко контрастирующий с полным невниманием к этой строфе у нас:
«Это великолепное четверостишие (первые четыре стиха. – В. Е.), обладающее исключительно яркой образностью, восхитительно оркестровано. Тонкая игра аллитераций зиждется на согласных «л», «к» и «р». Обратите внимание, как шесть последних слогов третьей строки перекликаются с тремя заключительными слогами последней строки четверостишия:
И в зале яркой и богатой,Когда в умолкший тесный круг,Подобна лилии крылатойКолеблясь входит Лалла Рук…
Какая жалость, что Пушкин был вынужден исключить эту на редкость красивую строфу, одну из лучших, когда-либо им сочиненных! Конечно же она, страдает невозможным анахронизмом. Отдаваясь во власть личных воспоминаний в 1827–1829 гг., Пушкин описывает бал первых лет правления Николая I (1825–1855), на мгновение забывая о том, что предполагаемые балы и рауты, на которых Онегин встречает Татьяну, должны происходить осенью 1824-го, в правление Александра I (1801–1825). Естественно, никто бы никогда не позволил опубликовать эту строфу, раз Онегин предпочитает Татьяну N императорской чете.
Лалла-Рук – это юная императрица России Александра (1798–1860), ранее прусская принцесса Шарлотта (дочь короля Фридриха Вильгельма III и королевы Луизы), после того, как в 1817 г. на ней женился Николай. Она получила это nom de société (светское прозвище. – В. Е.), появившись в «живой картине» на великосветском празднике в костюме героини очень длинной поэмы Томаса Мура «Лалла-Рук, восточная поэма» (1817). Под этим именем она была воспета своим учителем русского языка Жуковским, который посвятил три стихотворения светской теме Лаллы-Рук, когда находился в Берлине, где в январе 1821 г. при дворе устраивались разнообразные праздники (описанные в специальном альбоме с иллюстрациями «Лалла-Рук, танцевально-вокальный дивертисмент» (“Lalla Roukh, divertissement mêlé de chant et de danses“. Berlin, 1822), на которых принцесса Александра выступала в роли восточной принцессы, а великий князь Николай – Алариса»[155].
Таким образом, и последняя из приведенных записей представляет для пушкинистов несомненный интерес, при этом строка о Лалле-Рук не могла быть почерпнута составительницей «Записок» ни в одном из известных ей собраний сочинений Пушкина.
2Мы выбрали из текста «Записок» примеры, достоверность которых представляется несомненной. Кто-то выберет другие. Так, Семен Франк в статье «Пушкин как политический мыслитель» остановился на совсем иных записях, продемонстрировав их полное смысловое созвучие с соответствующими пушкинскими размышлениями, извлеченными из его публицистических произведений:
«А. О. Смирнова приводит в своих “Воспоминаниях” (“Записках”. – В. Е.) слова Пушкина, достоверность которых совершенно очевидна по внутренним основаниям, как бы недостоверны ни были многие свидетельства этих сомнительных мемуаров: “Разумная воля единиц или меньшинства управляла человечеством… (С. 299 “Записок”. —В. Е.)… В сущности, неравенство есть закон природы (С. 306 “Записок”. —В. Е.)… Единицы совершали все великие дела в истории (С. 308 “Записок”. – В. £.)…”. Отсюда ненависть Пушкина к демократии в смысле “господства народа” или “массы” в государственной жизни. В применении к Франции он говорит о “народе” (der Herr Omnis)[156], который властвует “отвратительной властью демократии” (“Об истории Шевырева”, 1835).
Так же об Америке (с сылкой на “славную книгу Токевиля” “De la democratic en Amerique”)[157]: “С изумлением увидели демократию в ее отвратительном цинизме, в ее жестоких предрассудках, в ее нестерпимом тиранстве. Все благородное, бескорыстное, все возвышающее душу человеческую, подавлено неумолимым эгоизмом и страстью к довольству; большинство, нагло притесняющее общество…” и пр. (Джон Теннер, 1836)»[158].
В другой статье Франк вновь обратился к «Запискам» и привел оттуда следующее пушкинское суждение:
«Я утверждаю, что Петр был архирусским человеком, несмотря на то, что сбрил себе бороду и надел голландское платье. Хомяков заблуждается, говоря, что Петр думал, как немец. Я спросил его на днях, из чего он заключает, что византийские идеи московского царства более народны, чем идеи Петра?» (С. 218).
Франк сопроводил эту цитату следующим примечанием, которое фактически повторяет его характеристику «Записок», приведенную нами выше:
«Подлинность “Воспоминаний” (“Записок”. – В. Е.) Смирновой оспорена, и нет сомнения, что ее дочь, издавшая их, сильно ретушировала их и многое внесла от себя. Но Мережковский в статье “Пушкин” (в книге “Вечные спутники”) совершенно прав в своем указании, что приводимые в “Воспоминаниях” (“Записках”. – В. Е.) гениальные идеи Пушкина безусловно подлинны по внутренним основаниям»[159].
Эта формула Франка не является ли наиболее объективной оценкой рассматриваемых нами «Записок»?
«Подлинными по внутренним основаниям» представляются нам следующие записи, хотя мы сейчас не располагаем реальными доказательствами их достоверности. Впрочем, в этом смысле (в смысле доказательности) они ничем не отличаются от абсолютного большинства других свидетельств о Пушкине в литературе о нем.
Вот фрагмент записи об отношении Пушкина к ссыльным декабристам:
«Он (Пушкин. – В. Е.) долго говорил о деятелях 14-го числа; как он им верен! Он кончил тем, что сказал:
– Мне хотелось бы, чтобы государь был обо мне хорошего мнения. Если бы он мне доверял, то, может быть, я мог бы добиться какой-нибудь милости для них…» (С. 115).
А вот запись об особом отношении Пушкина к Екатерине Андреевне Карамзиной, использованная Ю. Н. Тыняновым в статье об «утаенной любви»[160] в ряду других свидетельств того же рода:
«Я также наблюдала за его обращением с г-жой Карамзиной: это не только простая почтительность по отношению к женщине уже старой, это нечто более ласковое. Он чрезвычайно дружески почтителен с княгиней Вяземской, с m-me Хитрово, но его обращение с Карамзиной совсем не то» (С. 331).
Не менее достоверным выглядит и следующее сообщение, характеризующее особые отношения между Пушкиным и Жуковским:
«Что же касается Жуковского – он смотрит на него (Пушкина. – В. Е.) с нежностью, он наслаждается всем, что говорит его Феникс; есть что-то трогательное, отеческое и вместе с тем братское в его привязанности к Пушкину, а в чувстве Пушкина к Жуковскому – оттенок уважения даже в тоне его голоса, когда он ему отвечает.
У него совсем другой тон с Тургеневым и Вяземским, хотя он их очень любит» (С. 331).
К записям того же свойства может быть отнесено сообщение о том, что Вяземский, споря с Пушкиным, называл стихотворение «Клеветникам России» «шинельной поэзией», а также следующее возражение Пушкина на утверждение Хомякова, будто в России больше христианской любви, чем на Западе: «Может быть. Я не мерил количество братской любви ни в России, ни на Западе; но знаю, что там явились основатели братских общин, которых у нас нет. А они были бы нам полезны» (С. 180).
Или такое наблюдение Смирновой-Россет, касающееся Гоголя: «Я заметила, что достаточно Пушкину обратиться к Гоголю, чтобы тот просиял» (С. 53).
Психологически убедительно следующее сообщение дочери Смирновой-Россет, свидетельствующее о нерасположении Натальи Николаевны к жизни в деревне:
«В Одессе отец рассказал мне, что как-то вечером, осенью, Пушкин, прислушиваясь к завыванию ветра, вздохнул и сказал: “Как хорошо бы теперь быть в Михайловском! Нигде мне так хорошо не пишется, как осенью, в деревне. Осень – мое любимое время года.
