Макс Шур - Зигмунд Фрейд. Жизнь и смерть
Оставив работу в лаборатории Брюкке, Фрейд, так или иначе, оказался в числе аутсайдеров. Шарко, руководитель клиники «Сальпетриер», и Бернгейм, ключевая фигура в истории применения гипноза, были гораздо ближе блестящему молодому бунтовщику, чем его старые учителя.
Из автобиографических эссе Фрейда, так же как и из работ Криса, Джонса и Бернфельда, мы узнаем о степени развития его идей на момент встречи с Флиссом. Брейер, старший коллега и товарищ Фрейда, который также отказался от академической карьеры и стал весьма преуспевающим терапевтом, поведал ему об успешном лечении Анны О., описанном в «Очерках об истерии». Фрейд предполагал привлечь к новому методу внимание Шарко, но тот не проявил должной заинтересованности. Тогда Фрейд был захвачен влюбленностью в свою невесту Марту и очарован Шарко и его идеями и потому не последовал путем, намеченным Брейером.
По возвращении из Парижа в 1886 г. Фрейд подготовил доклад для Венского медицинского общества о работе Шарко над проблемами истерии. Он обратил особое внимание на проявления истерии у мужчин и в результате оказался в жесткой оппозиции главе Неврологического института Мейнерту, лишив себя последней поддержки в академических кругах.
Поскольку в своей неврологической практике Фрейд чаще сталкивался с психоневрозами, чем с органическими заболеваниями, он начал использовать гипноз и вскоре вспомнил о случае Брейера. Хотя сперва Фрейд использовал новый подход только при лечении истерии, вскоре он понял его исключительную ценность для лечения и понимания и других разновидностей психоневрозов. Мы могли бы сказать, что это справедливо и в отношении многих других открытий, Фрейд буквально «наткнулся» на особую роль сексуальности в происхождении неврозов. Однако, сделав первый шаг, Фрейд уже твердо встал на предначертанный для него путь. Он оказался на совершенно неизведанной территории, где его учитель и друг Брейер уже не мог ни помочь ему, ни даже за ним последовать.
Теперь его гений отыскал свою судьбу. Но Фрейд еще не знал, куда приведет его избранная тропа. В это время он познакомился с Флиссом.
В его лице он встретил независимого и одинокого нонконформиста, который исключительно на основе интуиции и клинических наблюдений осмелился выдвинуть ряд смелых гипотез. Они казались довольно фантастическими, но тем не менее захватывали своей отчаянной смелостью. Его гипотезы и многообещающие идеи Фрейда касательно истерии и иных психоневрозов подошли друг другу как нельзя лучше.
Возможно, заинтересовало Фрейда и то, что в своей гипотезе Флисс опирался на терапевтический эффект локальных применений кокаина, обезболивающее действие которого было им исследовано в прежние годы. Из письма от 10 июля 1893 г. мы узнаем, что несколькими годами ранее Флисс оказался «студентом» Фрейда, заинтересованным его мнением об истерических параличах. Этот яркий, харизматический человек готов был принять дружбу Фрейда. Он стремился внимать его речам, в свою очередь тоже рассчитывая быть услышанным. Сверх того, Флисс жил в другом городе, а потому их отношения были до известной степени свободны от разрушительного влияния повседневных мелочей. Их встречи (или «конгрессы», по выражению Фрейда) проводились в специально выбранных местах, занимая, как правило, два-три дня. Они проходили в атмосфере высочайшей интеллектуальной напряженности, предоставляя обоим ученым прекрасную возможность раскрыть друг другу свои сокровенные замыслы.
После того как Фрейд обнаружил свою «причину», которая захватила его до такой степени, что в одном из своих писем (от 19 февраля 1899 г.; см. главу 5) он назвал ее своим «новообразованием», переписка между ними становилась все более активной и доверительной. Фрейда переполняли мысли, которые он записывал в черновиках, вновь переписывал и отправлял получавшиеся рукописи Флиссу. Он также уговаривал Флисса опубликовать предварительный очерк его концепции назального рефлекторного невроза, читал его рукописи, предлагал свои коррективы и даже подумывал о выпуске совместной статьи.
Трудно поверить, но в то время Фрейд испугался собственных открытий. Поэтому ему было крайне важно общение с таким человеком, как Флисс, который был бы способен выслушать и оценить его (отчасти, возможно, потому, что сам нуждался в благодарной аудитории).
В то время Фрейда окружало крайнее безразличие и даже враждебность коллег. Некоторые из его ранее упомянутых писем отражают это. 25 апреля 1894 г. он пишет о «мертвом штиле в обществе и науке»; 21 мая 1894 г. констатирует: «Я совсем одинок здесь, толкуя неврозы. Они смотрят на меня как на одержимого…» 22 июня 1894 г. Фрейд добавляет: «…поскольку научные контакты с Брейером практически прекратились, теперь я могу надеяться только на свои силы. Поэтому работа идет так медленно». Переписка и общение с Флиссом разрушили эту изоляцию, дав стимулы и силы к новым изысканиям (см. письмо от 14 июля 1894 г.).
К сожалению, письма Флисса к Фрейду не сохранились. Когда вдова Флисса попросила возвратить их, он не смог их отыскать. Ссылаясь на это в письме от 1937 г. к Мари Бонапарт, которая тогда только что выкупила вывезенные из Германии письма Фрейда к Флиссу, Фрейд писал: «До сих пор я не могу понять, уничтожил ли я их, или же искусно спрятал… Как Вы догадываетесь, наша переписка носила глубоко личный характер». Соответственно, у нас нет возможности оценить, до какой степени Флисс был способен воспринимать идеи Фрейда. Однако из собственных писем Фрейда, особенно тех, которые были написаны им в пору его напряженной работы над «Толкованием сновидений», мы можем сделать вывод, что Флисс был не только заинтересованным, но до некоторой степени и понимающим – хотя и критичным – слушателем и читателем. До тех пор пока это понимание присутствовало в должной мере, мнение Флисса оставалось очень важным для Фрейда, который долго не мог выработать твердой оценки значимости своих работ[73].
Я остановлюсь позже на том, когда, почему и каким образом их позициям суждено было разойтись. Однако в рассматриваемый нами период эти отношения интенсивно развивались. Фрейд бурно восхищался Флиссом; его восторженность росла по мере того, как крепло его понимание природы неврозов и осознание универсальности определенных психических механизмов.
Как мы уже могли видеть по письмам Фрейда к невесте, он был подвержен тем колебаниям настроения, когда периоды энтузиазма и высокой творческой продуктивности чередуются с временами уныния и упадка сил, которые Гёте считал спутниками безрассудной страсти:
В радости к небесам,В горе к смерти[74].
Однако подобные перепады настроения часто встречаются и у очень творческих людей, создающих свои лучшие произведения в состоянии душевного подъема, концентрируя все свои силы для относительно короткого рывка. Творчество Фрейда характеризовалось именно такими краткими всплесками активности. Самые трудоемкие свои работы, как «Проект научной психологии», 7-я глава «Толкования сновидений» и большинство статей по метапсихологии (1915), он создавал за какие-нибудь несколько недель. На смену таким сверхусилиям часто приходили периоды серьезных сомнений в ценности всего написанного за предыдущее время.
Однако в пору дружбы с Флиссом основания для таких перепадов имели гораздо более комплексный характер. Отчасти они зависели от физического состояния Фрейда (которое я обсуждал во 2-й главе). Так, его творческие возможности существенно ослабли во время, когда его мучили наиболее выраженные симптомы заболевания сердца. Хорошо известно, что стенокардия и приступы пароксизмальной тахикардии почти всегда в большей или меньшей степени сопровождаются повышенной тревожностью.
В те годы, когда средства диагностики сердечных заболеваний были крайне несовершенны, такой признак даже считался весьма существенным[75].
Ощущение тревоги в таких случаях отчасти возникает из-за появляющегося чувства тяжести в грудной клетке. Фрейд ярко описал его в своем письме от 19 апреля 1894 г. Отчасти это происходит из-за неожиданности и непредсказуемости начала очередного приступа. То, что позже Фрейд представил как суть «травмирующей» ситуации – внутренняя беспомощность «Я» перед лицом грозящей опасности, – проявляется и в этой болезни. Кроме того, как медик, он понимал истинное значение своих симптомов, что также усиливало его тревогу.
Однако описанные Фрейдом приступы все же не вызывали в нем какого-то особенного ужаса. Как указывалось раньше, лишь однажды в своем письме он упомянул о появившемся у него страхе смерти (см. главу 4). Принимая во внимание полнейшую искренность и доверительность его писем к Флиссу, мы можем полагать, что Фрейд, несомненно, не раз бы поведал о своих страхах, если бы он действительно их испытывал. Следовательно, нельзя утверждать, что Фрейд вообще не испытывал страха смерти, особенно в период своих наиболее сильных приступов, или не имел мрачных предчувствий, что очередной такой приступ может оказаться роковым. Однако мы можем заявить, что происходящее прежде всего вызывало у Фрейда депрессию и появление навязчивых мыслей о возможной длительности своей жизни. Этот настрой, свободно выражавшийся на страницах писем к Флиссу, был неразрывно связан с рядом мучивших Фрейда вопросов. Их можно было бы сформулировать следующим образом: «Не слишком ли грандиозна задача, за решение которой я взялся? Не беру ли я на себя слишком большую смелость? Смогу ли я прожить достаточно долго, чтобы хотя бы издали увидеть свою землю обетованную?» (Впоследствии он выразил эти мысли в одном из своих последних писем к Флиссу; см. главу 6.) Возникавшая после сердечных приступов депрессия была не в состоянии перечеркнуть фактические успехи, которые сопровождали движение Фрейда по избранному им пути, что делало мучившие его вопросы еще острее. Сверх того, хотя это и может прозвучать неправдоподобно, но даже в пору самого угнетенного настроения и в периоды, когда прогресс в лечении пациентов оказывался более чем незначительным, Фрейд никогда не ставил под сомнение истинную ценность своих открытий.
